Царь Дмитрий - самозванец

ступить заставил, распахнул ворота перед товарищами своими, уставшими и израненными.

Передышка была недолгой. Уже к следующему утру подтянулись основные силы крымчаков, обложили гуляй-город со всех сторон, стали станами на обратных скатах близлежащих холмов, оберегаясь от огня русских пушек. На третий день стало понятно, чего ждали крымчаки — пушек. Как стали их устанавливать на вершинах окрестных холмов, так построил князь Михаил Воротынский своих ратников и сказал им такую речь: «Хорошую крепость мы построили, но не устоять ей против пушек вражеских. Откроем ворота, выйдем в чистое поле и сразимся с татарами в честном бою. С нами Бог! Победа будет за нами!» И все войско радостно подхватило его призыв. Дали залп из всех пушек, пороху не жалея, и устремились на врага.

Едва ли половину своей конницы довел крымский хан Дев-лет-Гирей до крепости, и та почти вся полегла в той сече. Погиб один из сыновей хана и его внук, пал, пронзенный копьем, предводитель ногайской конницы Теребердей-мурза, трех знатных крымских мурз сам князь Дмитрий Хворостинин отправил к Аллаху, молодецкими ударами рассеча их до пояса. Пленных не брали, лишь главного татарского воеводу Дивей-мурзу скрутили в подарок царю. Сам крымский хан едва ноги унес.

Так была одержана победа великая, первая добытая в открытом бою с татарами. Вся слава победы князю Воротынскому досталась, но не он был героем в тот день, а князь Дмитрий Хворостинин. Воистину, новый Курбский вел русские рати!

Все в одночасье изменилось для царя Иоанна, он был уже не гонимый беглец, а победитель великий. Спешит он назад, к бойску своему славному, в котором бок о бок сражались земские и опричные полки, награждает всех по-царски, особо выделяя князя Дмитрия Хворостинина. Наградил и князя Михаила Воротынского, по-своему. Стал он пытать своего давнего недруга, как получилось, что орды крымские вновь Оку перешли и не было ли здесь измены со стороны земских бояр. Огнем пытал, зажав между бревнами. Не признался в измене

старый князь. Повинуясь воле его последней, слабеющими устами вымолвленной, повезли его на Белозеро в Кириллов монастырь, да так и не сумели довезти живым. А вот князь Иван Мстиславский по слабости душевной подписал грамоту, в коей во многих грехах своих каялся, а пуще всего в том, что изменил Земле Русской, навел с товарищами своими на Русь безбожного крымского хана Девлет-Гирея, отчего «христианская кровь многая пролита и христиан многое множество погребению не сподобилось». Но его царь Иоанн в честь победы великой простил.

Празднества продолжились в Слободе Александровой, где томились невесты царские. Царь Иоанн вновь избрал девицу неродовитую, Анну Колтовскую, и против всех установлений церковных, запрещающих четвертый брак, не испросив благословения митрополита, венчался с нею священным браком. Отцы святые вознегодовали и решением Собора Священного наложили на него епитимью: в течение года запрещалось ему входить в церковь, исключая праздник Пасхи, во второй год надлежало Иоанну стоять в церкви с грешниками, на коленях, лишь на третий год царь православный мог молиться вместе с верующими и принимать причастие. А дабы не было соблазна в народе, постановили, что всякий, взявший четвертую жену, будет предан анафеме.

Так сложилось, что именно в эти дни наступил решительный поворот и во внешних делах Руси — июля 7-го скончался давний неприятель царя Иоанна, король польский Сигиз-мунд-Август, а с ним пресеклась династия Ягеллонов. Предстояли выборы нового короля; и литовские паны, надеявшиеся на возвращение Полоцка, а возможно, даже и Смоленска, пригласили царя Иоанна побороться за польский престол, обещая ему полную поддержку. Вскоре прибыли официальные польские послы во главе с Федором Воропаем с извещением о смерти короля Сигизмунда-Августа и с тем же предложением. Послы были поражены видом государя Московского, которого по предыдущим, давним уже приездам многие из них помнили высоким, с широкой грудью, крепким мужчиной, с длинными и сильными руками и ногами, с костистым,

но достаточно красивым истинно мужской красотой лицом, которое портили разве что выражение постоянной настороженности и подозрительности да еще глаза, маленькие и серые, что поблескивали под нависшими, густыми бровями. Но из-за треволнений последних лет царь Иоанн выглядел почти стариком, хотя еще и крепким, погрузнел, но без тучности, рядом с боярами русскими и вовсе худощавым казался, спину держал прямо, на посох же больше для виду да по привычке давней опирался.

Настойчивы были послы и в расспросах келейных о последних событиях в державе Русской. Поэтому встретил их царь Иоанн нелюбезно: «Вы известили меня от имени панов о кончине брата моего Сигизмунда-Августа, о чем я хотя уже и слышал прежде, но не верил, ибо нас, государей христианских, часто объявляют умершими, а мы по воле Божией все еще живем и здравствуем». О предложении же обещал подумать, а для начала дал согласие замириться и договориться о конце войны братоубийственной.

Вернувшись в Краков, послы доложили сейму, что царь Иоанн хитер и коварен, что у него есть молодой, активный, но быстрый на расправу старший сын и соправитель Иван, с которым царь пребывает в давней распре, есть и другой сын Федор, человек тихий и богобоязненный. Споры в Польше и Литве разгорелись пуще прежнего, теперь с русской стороны не один, а целых три кандидата выступало. Шляхта мелкопоместная все больше склонялась на сторону Ивана, надеясь в лице его приобрести твердого, решительного и отважного государя. Что же до его суровости, то она панов не пугала. С такими подданными, как в Московии, изменниками, смутьянами и грубиянами, по-другому и нельзя, говорили они, мы же люди преданные, смирные и культурные, с нами король Иван смягчится сердцем. Знать стояла за Федора, видя в нем нового Сигизмунда-Августа, правителя слабого и послушного воле сейма.

Ни до чего не договорившись, отправили в Москву новое посольство, еще более торжественное, во главе с Михаилом Гарабурдою, с настоятельной просьбой к государю Москов-

скому самому сделать выбор, на этот раз между своими сыновьями. Царь Иоанн ответил уклончиво: «Я имею двух сыновей, они для меня как два глаза, зачем вы хотите сделать меня кривым?» И тут же выдвинул условия, на которых он сам готов принять польскую корону: что никакой передачи земель, даже и Полоцка, не будет, что Ливония остается вся под его властью, что будет он короноваться только русским митрополитом, а католические епископы к церемонии допущены не будут, храмы православные он будет строить в Польше столько, сколько пожелает, что жить он будет в Москве, а в Вильну и Краков лишь заезжать, да и то, если Господь здоровья даст, что титул короля польского будет стоять в его титуле никак не выше четвертого места, после титула царя Всея Руси, великого князя московского и тверского. С этим послы польские отбыли обратно в Краков, чтобы больше не возвращаться.

Царь же Иоанн обратил, наконец, свой взгляд на Ливонию, временно забытую за неурядицами внутренними. Бескороле-вие польское давало возможность для удара решительного, кроме того, следовало наказать голдовника царского, короля Ливонского Магнуса за измену и шведов, которые коварно захватили несколько городов в Кареле, кои мы уже считали своими. Предводительствовал ратью сам царь Иоанн в окружении всех знатнейших бояр, князей Мстиславского, Прон-ского, Одоевского, Трубецкого, печатника Олферьева и главных дьяков, Андрея и Василия Щелкаловых. Ногайскую конницу вел князь Петр Тутаевич Шийдяков-Ногайский. Еще при царе Иоанне находился пес его верный Малюта Скуратов, который даже в походе военном находил возможность для душегубства народа Русского, вот и в Бежецком Верху отделал порохом 65 человек да 12 человек ручным усечением.

Ливония пребывала в привычной беспечности, празднуя Святки, так что наши полки везде заставали пиры, музыку, пляски. Сопротивления не было никакого, города и замки сдавались один за другим, пока не пришел черед крепости Виттен*-штейн. Не иначе как сам Господь подвиг небольшой гарнизон крепости вместе с жителями и окрестными крестьянами дать отпор несметной рати русской. Именно здесь положил Он