Беруны. Из Гощи гость

– А ежели не пропустит шах персидский? – молвил он вслух, следя за Димитриевой

указкой, скользившей по полушариям то вокруг Африки, то через Персию к Индии

баснословной.

– Что ж бы ему не пропустить? Сколько сотенок и тысяч всякой пошлины перепадет в

его казну, считай и не сочтешь. А не пропустит, так мы силой его, а заодно с ним и турского:

чай, соседи они, гляди-ко... Пусть узнают, каков буду я впредь! Еще увидят! А теперь, дай

сроку, смечай теперь, сколько прибытку будет в мою казну, коли торг тот индийский заведем

да коли расторгуемся да забогатеем. Тут уж тебе не на сотни, не на тысячи считать.

– Уж и не на тысячи! – чуть улыбнулся князь Иван, но в это время за приоткрытой

дверью, в сенях полутемных, зашаркали шаги, сверкнули там разноцветными искрами

алмазы в ушах Заблоцкого пана; скорчившись, чтобы не ободрать хохла о притолоку, нырнул

в горницу пан и вынырнул перед Димитрием и князем Иваном, разъезжавшими по

географической карте из страны в страну.

– Ваше величество! – вскричал пан Феликс, хлопнув себя ладонями по кармазинным

штанам. – Господарь светлейший...

– Не господарь я, а царь, – поморщился Димитрий. – А на Москве, – откинул он назад

голову, – скоро буду цесарь, всея Руси император. – Он топнул ногой, швырнул в сторону

указку и вскочил с места. – Никому не позволим титула нашего умалять! – И надвинулся на

шляхтича, еле доставая груди высокорослого пана рыжеватыми своими буклями на висках.

«Чего уж в титуле, коли пусто в шкатуле», – чуть не сорвалось у пана Феликса с языка.

Но, заметив, что Димитрий не на шутку загорелся гневом, неосмотрительный пан смутился,

отступил на шаг назад, изогнулся перед Димитрием в глубоком поклоне:

– Прошу прощения, ваше царское величество, обмолвился я, неумысленно сплошал... Не

держи сердца против меня, прошу тебя.

Димитрий был отходчив. Он только бросился к среднему стекольчатому окошку, глянул

на черное кружево, сплетенное в воеводском огороде тонкими ветвями дерев, и опять

обернулся к пану Феликсу:

– Ладно, Феликс Викентьич... Верю тебе... С чем пришел к нам, молви.

– Да пришел я к твоей царской светлости звать тебя к трибуналу.

– Как ты? Трибуналу? Кого ж это?..

– У воеводы народу полна палата, – ответил пан Феликс. – Шпиков тех они пригнали с

рынка. Ха! Потеха!

– Чего ж так? – насторожился Димитрий.

– Да так, – объяснил пан Феликс, – брешут, заклинают себя богом и снова брешут. . Поп

тот Григорий с ними диспут затеял... Комедия непереможливо пресмешная... Одним словом,

Плавт или Теренций1.

– О, коли комедия, то надобно и мне поглядеть, – улыбнулся, засуетился Димитрий. – С

Самбора не слыхал я рассказов веселых, не видал шутов и поэтов.

И он шагнул в сени и сбежал вниз, а за ним, не теряя времени, заколотили по ступенькам

пан Феликс с князем Иваном.

Никто не заметил их в воеводской палате, где они стали у стены в сизом от множества

переполнивших палату людей пару. Только посреди палаты еще и было свободное место, и

там на лавке восседали воевода Рубец и дьякон Отрепьев. А в ногах у них раскачивались

безногий поползень и плосколицый толстоголосый мужик, пойманные утром на рынке.

– Вижу я, батюшка, что есть ты царь истинный, – глухо, как из погреба, катились из

утробы толстоголосого слова.

– Чудно, Прохор, – молвил Отрепьев. – Прежде на Москве был я и чертов сын и собачий

сын, а теперь стал батюшка, да еще и царь истинный.

– С простоты моей, с малоумия, – винился толстоголосый. – Где мне было в ту пору

спознать, что ты есть истинно царь?

У воеводы от смеху чуть не лопались пуговицы на животе под распахнутой шубой. И вся

толпа, сгрудившаяся в палате, то и дело дружным хохотом вторила воеводе своему. Один

Отрепьев не подавал виду: смеялись у дьякона под черными бровями только хитрые его

глаза.

– Прохор, – молвил он укоризненно, – много ты докучал нам, Прохор... Были мы гонимы

от тебя, перед властью оговорены, много терпели от тебя на Москве тесноты и обид. Когда

был ты сыщиком патриаршим, не откупиться мне было от тебя алтыном – нет, тебе гривну

подавай. Сколько гривен тех ты вытянул у меня, злоехидный ты змей, плотоядный вепрь! А

теперь в Путивль прибежал ты под царство мое подкопаться. Что ж, тут тебе, в Путивле,

Прохор, будет и конец. Повелю сейчас моим верным слугам тебя казнить; голову твою с плеч

долой! И поползня твоего – в помойницу, свиньям на пищу!

Толстоголосый взревел и совсем распластался перед Отрепьевым на кирпичном полу;

еще пуще заелозил на колодках своих поползень; и оба вместе, друг друга перебивая, стали

они скулить, и канючить, и молить о пощаде.

– Батюшка, царь истинный! – взывал толстоголосый, дергая головою.

– Не вели казнить, вели миловать! – тянул в лад толстоголосому поползень.

– За упокой твоих родителей...

– За здоровье твое царское...

– За державу твою некрушимую...

– Супостатов одоление...

– По вере поборец...

– Надёжа...

– Свет...

– Собачьи вы дети, – вскричал Отрепьев, – свиные родичи! На рынке утром был я вам не

царь, а Григорий Отрепьев!.. Был я Чудова монастыря дьякон!.. Был я и звездочет, и

чернокнижник, и лютый волхв. А теперь пригнали вас в палату на аркане, так сразу признали

во мне царя!.. Чудно!

– Было мне видение, – молвил толстоголосый, поднявши туловище свое с полу и став

снова на колени перед Отрепьевым. – Было мне видение, как заарканили меня в рынке и

1 Плавт и Теренций – знаменитые древнеримские поэты, авторы комедий.

поволокли наверх. Думаю, смерть моя пришла, преставиться время. И стал я в себе как бы

ужасен весьма. Слышу помалу как бы некий голос над собою...

– Вракаешь ты, Прохор.

Но толстоголосый продолжал, не останавливаясь:

– И думаю я: пора моя преставиться; се ныне приемлю заневинно мученический венец.

– Вракаешь ты.

– И се слышу голос: Прохор, то царь истинный; поди и поведай православным

христианам.

– Вракаешь ты, Прохор. Не было тебе видения никакого. Измыслил ты это

злохитростным твоим лукавством. Как был я Григорий Отрепьев, Чудова монастыря дьякон,

так и остался. Поди и поведай о том православным христианам, после того как палач,

оставив тебе язык, вырвет тебе ноздри да уши твои шпиковские окаянные отрежет. А царских

очей не увидишь ты никогда, хоть утопись, хоть удавись, пес, жаба, ведьмак, козел смрадный,

латынская вера, вот тебе, вот тебе!.. – И Отрепьев, сложив кукишем кулак свой, стал тыкать

им в толстоголосого, в приплюснутый его нос.

Толстоголосый совсем ошалел. Ничего не понимая, он только тряс бородой да скалил

лошадиные зубы свои, пока не приметил одетого по-гусарски человека, севшего на лавку

рядом с воеводой, на место Отрепьева, ставшего подле. В толпе мгновенно умолкли

пересмешки, и, словно ветер в листве прошуршал, прошел шепот кругом:

– Царевич... Царевич... Смеется... Веселый...

Димитрия и впрямь развеселила комедия, сыгранная Отрепьевым, ловким на такие

штуки. Хитрый монах не только одурачил при всем честном народе обоих этих смутьянов, но

и еще раз опроверг пущенную Годуновым басню о тожестве Димитрия и Григория

Отрепьева. «Прогнать их взашей, – думал Димитрий, – пусть-ка теперь, по рынкам

скитаючись, раззванивают, кто Гришка Отрепьев, кто истинно царь. На мою ж мельницу

падет вода эта». И, наклонившись к воеводе, он стал шептать ему что-то на ухо. Воевода

улыбнулся, кивнул головой и поднялся с места.

– Кланяйтесь земно великому государю, – указал он на Димитрия толстоголосому с

калечкой, которые злобно зашипели на Отрепьева, поняв наконец, в какой просак они

попали. – Целуйте ноги великому государю, – продолжал возглашать воевода. – По