Беруны. Из Гощи гость

приволокешься, дедко?

– Приволокусь, сынок, ужо приволокусь...

– Скоро ль князя ждать мне, дед? Говорил ты тому с месяц: будет скоро...

– Скоро и будет, сынок. Жди-пожди да знай молчи.

Акилла сунул бороду в колодезную бадью, испил водицы в сытость и побрел не к

воротам, а по огороду и далее – пустырями.

Второй уже месяц живет Акилла на хворостининском дворе, в избушке за конюшней. В

дождь ли, в ростепель – все равно он доселе уходил с Нефедом по утрам со двора. А неделю

тому назад пригнали они с Нефедом откуда-то мерина каракового. Оседлал Нефед мерина,

потрогал зачем-то онучки на ногах, сел в седло – и был таков. Стал Акилла ходить одни по

Москве. Он и сегодня в красном сукмане своем вышел с утра, дошел пустырями до Черторыя

1 Пароль.

2 Дети боярские составляли в Московском государстве низшую ступень дворянского сословия. Они обязаны

были нести государственную (военную и гражданскую) службу и получали за это от правительства в

пользование земельные участки и денежное жалование.

и повернул к Арбату.

У кирпичной стены щепетинники1 торговали на скамьях булавками, нитками, медными

пуговицами, разноцветными стеклышками в оловянных перстеньках. Акилла походил вдоль

ряда, прислушался к тому, что рассказывали кудрявые молодчики, разряженные щеголихи,

портные мастера, копавшиеся в щепетинье то в одном коробе, то в другом...

– Ладил я ей шушун2 миткалиный, да с хмелю дал маху, в груди и обузил, – гугнил

коротенький человечек в утыканном иголками полукафтанье, вывалянном в перьях.

– А она? – спросил щепетинник.

– А она как заревет да за бороду меня. «Зачем, – кричит, – вор, добро мое сгубил?

Напущу-де на тебя, вор, пеструху!» А что такое пеструха, так и не сказала.

– Ведьма она.

– Знамо, ведьма, – подтвердил гугнивый. – Я как обмерял шушуны на ней, так через

платье хвостище и прощупал.

– Житьецо ноне!.. – вздохнул щепетинник. – Либо хворь напустят, либо для волшебства

след вынут, либо перед властью оболгут. За все расплачивайся – коли не головой, так казной.

– Знамо, так, – согласился гугнивый. – Перехватали бояр, теперь стали холопов ловить на

пытку: хотят всё знать, чтобы ничто утаено не было. Только и помышляют, как бы у кого бы

все выведать... Тебе чего, старый? – дернулся он, заметив рядом с собой Акиллу. – Чего тут

уши развесил?

– Ты, миленький, коротенький, блинов объелся али квасу опился? – молвил Акилла. –

Чего взыграл, дикой ты!

– Пошел, пошел! – заплевался гугнивый. – Ишь ты!.. Сам вот алтына не стоишь,

раскоряка, а сукман напялил рублевый. Смеешь ли, плут, ходить в цветном платье? Откудова

он у тебя, сукман такой? Ну-ка молви!

У Акиллы – усы дыбом, но он не стал отругиваться и отошел. Прошел по щепетинному

ряду и пропал. А гугнивый вытянул после того из короба, из-под мотков и шнурков,

бумажный лист. Развернул: черны чернила, кудряво письмо. Глянул в лист и щепетинник,

ничего не выглядел.

Проходил поп, стал читать лист:

– «Мы, великий государь, на православном престоле прародителей наших, великих

государей царей российских, по своему царскому милосердному обычаю, всех вас пожалуем:

и вам, боярам нашим, честь и повышение учиним, вотчинами вашими прежними вас

пожалуем, к тому и еще прибавим и в чести вас держать будем; а вас, дворян и приказных

людей, в нашей царской милости держати хотим; а вас, торговых людей всего Московского

государства, пожалуем – в пошлинах и в податях велим во льготе и в облегчении учинить...»

– В облегчении! – воскликнул щепетинник.

– В облегчении, – ответил поп.

– И во льготе?

– И во льготе ж.

– Читай дале, батька.

– «И вас, черных людей, – продолжал поп, – и все православное христианство учиним в

тишине и в покое и во благоденственном житии».

– Житии! – закипятился гугнивый.

– Житии ж, – повторил поп.

– Читай дале.

Поп откашлялся, протер глаза и пошел опять водить перстом по бумаге:

– «А что до сих пор вы, бояре наши и воеводы и всякие служилые люди, стояли против

нас, то чинили лихое то дело по неведению, и мы в том на вас нашего гнева и опалы не

держим и пишем к вам, не хотя видети в христианстве кроворазлития и жалея вас и о душах

ваших, чтоб вы в своих винах добили челом и милости просили у нашего царского

величества, государя царя и великого князя Ди... Ди...»

1 Торговцы щепетиньем – разной мелочью: нитками, тесемками, иголками, булавками и пр.

2 Шушун – женское верхнее платье вроде короткого кафтана.

Поморгал поп глазами, снова потер их кулаком...

– «Ди... Ди...»

– Чего, батька, споткнулся, воза не сдвинешь? – наклонился к нему щепетинник. – Читай

дале лист!

– Знамо дело, вычитывай, – поддакнул и гугнивый.

– «Великого князя... Димитрия Ивановича», – выдавил наконец из себя поп, и руки у него

задрожали, белей листа стало попово лицо.

И щепетинник побелел, и у портного мастера гугнивого бороденка прыгает.

– Не прознали б, – щелкает зубами щепетинник.

– Не проведали б, – гугнит портной.

– Подноготную... – дрожит щепетинник.

– Сущую с гущею... – трясется поп.

XIV. ПАНИХИДНЫЙ КОЛОКОЛ

А раскоряку в красном сукмане, что терся тут возле щепетинникого короба, – где его

теперь сыщешь? Пока читал поп портному с щепетинником лист, пока тряслись они от

страху и охали от беды неминучей, забрел Акилла в Китай-город, к лавкам мясным, и пошел

вдоль лавок в тяжелом духу и собачьей кутерьме. Шел, шел да и зашел в шалаш; покопался в

требухах, в гусиных лапках и рубце бычьем, вытащил из-под сукмана мошну и купил

бараньих кишок на грош. Потом на перекрестке сел наземь и стал кишки перебирать.

Подбросил кишки раз – пали они крестом; подбросил в другой – кучкой улеглись. И возле

Акиллы уже не два человека, не пять, не десять – великое сборище людей столпилось вокруг

красного сукмана; наклонились, переглядываются, перешептываются...

– Ведун?..

– Знахарь?..

– Гляди-ко, на кишках гадает.

– Ох, ох! Последние времена.

– Светопреставление...

– Дед!

– Ась?

– Чего кишка кажет? Добро али лихо кажет кишка?

Акилла подбросил кишки, пали они каким-то узором замысловатым.

– Добро, сынок, добро кажет кишка, – молвил Акилла. – Будет скоро на Москве перемена

и всем православным христианам полегчение.

– Полегчение, говорит, будет, – зашелестело в толпе,

– Перемена...

– Вижу я великую рать, – наклонился Акилла к кишкам. – Не счесть полков; пушек –

тьмы тем; стрельцов войско, ногаев орда; казаки донские, казаки волжские, запорожцы...

Акилла сгреб в горсть кишки, подбросил их и снова склонился к ним.

– Идет та рать на Рыльск, на Севск, Кромы прошла, на Орел идет...

В толпе со страху завыла было какая-то женщина, подхватила другая, но на них

зашипели, зашикали, живо заткнули им рты. А «ведун» в красном сукмане продолжал,

копаясь пальцами в разбросанной по земле требушине:

– И куда придет та рать, там звон, и гульба, и пир горой, и всем православным

христианам радость. А во главе рати той стоит прирожденный царь Димитрий Иванович,

Иваново племя. И простые люди преклоняются перед ним, и он им говорит: от всего-де вас

избавлю; станете жить беспошлинно и без дани, и ни от кого вам обиды не будет.

Акилла поднял голову и увидел себя в плотном кольце дугою согнутых тел. Тогда он, не

глядя уже на кишки, только сверкнув глазами из-под сивых бровей, молвил:

– Считали его, государя, будто в Угличе убитым, будто его и похоронили там в церкви у

Спаса; ан то враки и ложь от изменников и лиходеев.

Акилла подобрал свои клюшки, поднялся с земли и протиснулся сквозь оцепенелую

толпу, не спускавшую глаз с кишок: в мусоре и прахе они, подобно змеям на солнце,