Беруны. Из Гощи гость

неизреченной милости своей и в память родителя своего, благоверного и великого государя

Ивана Васильевича, пожаловал вас великий государь Димитрий Иванович: повелел вас не в

тюрьму метать, не пыткой пытать, не казнью казнить...

Толстоголосый заржал от радости, взвизгнул поползень, и оба ухватились за Димитриевы

сапоги.

– И вы, – продолжал воевода, – нищая братия, попомнив неизреченную царскую

милость, ходили бы по рынкам, и по дорогам, и по селениям и оповещали всех христиан

православных, что Димитрий Иванович есть истинно царь, царь прирожденный, Иванова

племени.

Толстоголосый вспрянул на ноги и метнулся к дверям, И поползень туда же – резво

замолотил колодками своими по кирпичному полу. Но вдруг на середину палаты выскочил

пан Феликс. Он вцепился толстоголосому в ворот и потащил его на свет, к окошку.

– То так, то так, то та-а-ак!.. – заквакал шляхтич. – Опознал я тебя, братику, напоследок.

Ходи же сюда, ходи сюда!..

– Да ты, полях, с ума сбрел?.. – барахтался в руках пана Феликса Толстоголосый.

– Я сбрел?.. Ты сбрел! – стал теребить пан Феликс толстоголосого, приговаривая: –

Негодник... плут. . бездельник... висельник... Для чего тебе было вчера ночью... топать от

корчмы за мною?.. Ну! Молви, бродяга!

– Когда ночью? – взвопил Толстоголосый. – Я утром только-только в Путивль прибрел.

Сироты мы, нищая братия. Пусти ты меня!

– Когда пан царь тебя пустил, то и я тебя пущу, – немилосердно тряс пан Феликс за ворот

толстоголосого сироту. – Когда пан царь смиловался над тобой, то и я смилуюсь над тобой...

И пан Феликс потащил толстоголосого на крыльцо. Никто и вякнуть не успел, как по

наружной лестнице загрохотало что-то, и запыхавшийся пан Феликс показался опять в

раскрытой настежь двери.

Тогда пришел черед Отрепьева. В досаде, что не удалось ему поквитаться с

толстоголосым до конца, он обрушил свой гнев на безногого поползня, тщетно пытавшегося

на колодках своих пробраться к выходу. Черноризец выудил калечку откуда-то снизу, из-под

ног стоявшей плотною стеною толпы, поднял на руки и, держа его высоко над головой своей,

вынес на крыльцо.

– Праведник, сколь бы ни был он гоним, но всегда процветет, – возгласил на крыльце

дьякон. – А ты, упырь, ползи ужом, катись ежом.

И он низверг поползня вниз, в кучу снега, которую нагребли дворники, расчищая к

хоромам тропу.

Высыпавший из палаты народ увидел поползня, барахтавшегося в снежной куче. Он и

сам стал похож на снежный ком, поползень безногий, когда выбрался наконец из кучи той.

Комом же покатился он по двору и по улице, докатился до насыпи и скатился с насыпи

дальше, вниз. Там он и прошмыгнул через какую-то щель, и больше ни его, ни

толстоголосого никто не видывал в Путивле.

– Неведомо, откуда пришли, – говорили о них в народе, – демоны знают, в какой

скважине и ухоронились.

XII. БЕЖИТ ДОРОГА ОТ СЕЛЕНИЯ К СЕЛЕНИЮ

На исходе ночь. В небе звезды померкли. На зимней заре стал вычерчиваться острый тын

вокруг воеводского двора. Тихо... Только лошадь с торбой на храпе перетирает с хрустом на

зубах своих овес да свистит носом малый, зарывшийся на розвальнях в сено. А наверху, в

воеводских хоромах – должно быть, в ставне оконном, – глазок; в глазке – огонек.

Димитрий, взъерошенный, недоспавший, в накинутой поверх исподников комнатной

шубе, сидит на скамье, убрав и ноги под шубу, на красную бархатную перинку.

– Бились мы с тобой по рукам, Акилла?.. – говорит зевая Димитрий.

– Бились, государь, – отвечает сурово Акилла, навалившись одной рукой на клюшку, а

другою поправляя кушак поверх красного сукмана1.

– Обещались мы польготить черному люду... А и ты обещался нам служить и прямить.

– Обещался, государь.

– Наказ тебе даден, казна отсчитана, в деле том ты опытен. Весь ты готов?

– Все уготовлено, государь... Конь добрый, всякий харч, у крыльца в розвальнях – малый.

– Надежен он, малый? Верный ли человек?

– Племянник мой.

– Ну, и сослужите мне оба службу, ты да он. А и я не забуду вас.

Димитрий протянул руку Акилле. Старик подбежал, ткнулся бородой в его руку,

обмахнул себя троекратно крестом и заковылял к двери. Воевода Рубец остался с Димитрием,

а князь Иван пошел за Акиллою в сени.

– Попомни ж, – молвил ему князь Иван; когда они вышли на крыльцо, – не забудь:

хворостининский двор на Чертолье у Ильи. Конюха Кузьму спросишь, от меня вестей

передашь; скажи, воротится-де князь по весне, ужо воротится... Пусть он там всё... как и

доселе... пусть за всем поглядит. Поживи у меня с малым. Я чай, в избах у меня найдется

место и про вас.

Акилла покивал головой, растормошил малого своего и полез в розвальни.

– Едем, Нефед!

– Едем, батька!

И Нефед, спотыкаясь спросонок, пошел снимать торбу, продетую у лошади промеж

ушей.

На взвозе были крутые выбоины, лошадь, храпя, оседала на задние ноги, широкие

розвальни, накатывая на нее всею своею тяжестью, чуть и вовсе не валили ее с ног. Но за

взвозом дорога пошла ровней; яркие полосы рассинились в утреннем небе; растрепанные

1 Сукман – кафтан из крестьянского домотканого сукна.

ветлы пошли мелькать на голубом снегу по обеим сторонам. Только за гатью выскочили из-

под моста двое конных, завертелись вкруг розвальней, размахнулись копьецами над

Нефедом:

– Кто таковы? С чем едете? Ну-ко, слово-гасло1 молви!

Акилла высунулся из-под вороха сена, глянул на всадников прытких – не то детей

боярских2, не то казаков – и произнес тихо:

– Спас сотвори сеть сатане.

Конные сразу унялись, перестали играть копьями у Нефеда над головою и двинулись

обратно под мост.

– Ехать вам вольно; куда едете, езжайте... куда надобно вам.

Нефед дернул вожжи. Перемахнули розвальни через мосток, всползли на горку и съехали

вниз на Бакаеву дорогу.

Бежит дорога эта от селения к селению. Завьется на Рыльск, растянется на Севск,

повернет на Кромы. От Путивля до Рыльска на дороге то и дело ватаги Димитриевых людей;

за Рыльском – это ведомо Акилле – годуновская рать. Не от всякого даже своего отбояришься

одним словом-гаслом. И розвальни Акилловы, проехав по Бакаевой дороге малое время,

заплели в объезд, проселками, стороной.

Акилла спит целый день в розвальнях под сеном. Нефед понукивает да покрикивает на

быстро похудевшего за великую путину коня. А конь и сам, без плети и вожжей, бросается

вскачь, заслышав волчий вой в окосматевшей от инея и снега чаще.

Не ко всякой ночи в пустынной этой стране доберешься до человечьего жилья. А и

доберешься, глядь – вместо поселка погорелое место; вперемешку со снегом мусор да зола;

по пожарищу разметаны кости человечьи. Это – Комаринская волость. За преданность

Димитрию сожгли ее годуновские воеводы дотла, пустили «комаров» по ветру дымом...

Глядя на это, станет Акилла ругаться, и проклинать, и усы свои вытопорщит ежом;

таращит и Нефед испуганно глаза свои на череп безносый у лошади под копытами; прядает

ушами пугливый конь и вдруг как рванется и вынесет их за околицу враз! Там, у бугра

полевого, распрягут его Акилла с Нефедом, насыплют ему овса в торбу и заночуют,

оглядевшись на четыре стороны, на горячее зарево за горою и холодные звезды в небе.

XIII. КРАСНЫЙ СУКМАН

Без князя Ивана зазеленело в этом году в огороде и на пустырях за хворостининскими

хоромами. Над озерками день-деньской режут воздух стрижи, взвиваясь вверх и низвергаясь

к воде, шарпая по ней смурою грудью. Кузёмка, с утра босой, гонит через двор лошадей к

колодцу.

Из избы за конюшней вышел Акилла. Он перекрестился на колокольню Ивана Великого

и заковылял в огород.

– Что, дед, – молвил Кузёмка, – опять снарядился до ночи? Али до завтра?.. Ночевать