Семь песен русского чужеземца. Афанасий Никитин

Везли на верблюдах пресную воду в бурдюках, муку, масло, рис, пряности, сахар, вяленое мясо птиц и животных...

По дороге двинулось войско, пехотинцы и всадники. Офонас изредка подымал голову. Дорога прокладывалась под гору, вниз. И, подняв голову, Офонас мог увидеть, как движется, катится вниз бесчисленное, бесконечное, невообразимое войско. Оно обрушилось на дорогу с грохотом и шумом. Оно стремительно бросилось на владения Мубарака, подобно бурному потоку, разлившемуся после дождевой поры... Казалось, морское чудовище бросилось на берег, оглашая окрестности грозным рёвом...

Войска султана должны были, распавшись на ручьи, словно поток реки, окружить войска Мубарака.

Воины подымались в горы и спускались, словно лавина страшная, с гор. Войска делали повороты, извивались, подобно гигантским змеям... Части войсковые прыгали с гор и на горы, будто львы и барсы...

Офонас не помнил, не понимал, сколько времени всё это длилось. День затмевался пылью, частицы травы и земли взмывали вверх огромными тучами. Пыль покрывала тело, засыпала глаза. Офонас то и дело падал наземь. Он закрывал свой затылок ладонями, сцепленными пальцами. Лопату он потерял, как-то выпустил из рук, упустил; не помнил, как... Он перебегал с места на место и порою разражался криком, сам не узнавая своего голоса. Так дико, страшно и хрипло слышался ему его голос...

Долгое время Офонасу удавалось избегать битвы. Его мотало и крутило где-то поодаль от сражений и поединков. Он бежал и натыкался на каких-то людей, его отталкивали, он кого-то толкал. Кто-то ударил его в шею, Офонас упал и почувствовал, что теряет сознание. Последним его осознанным чувством оставался бескрайний ужас. Офонас ещё успел подумать, что нет ничего страшнее смерти; и более не чувствовал себя...

Он очнулся, и это его поразило сразу же! Он подумал было, что пришёл в себя уже не в земной жизни, а в какой-то иной жизни. В какой? В подземной или небесной? В жизни ада или в жизни рая?..

Вода мягко полилась на его лицо. Он шевелил губами невольно, высовывал язык, слизывал капли. Вдруг явилась у его губ чаша с водой, накренилась к его рту...

Офонас жадно пил. Он уже понимал, что не умер и по-прежнему находится в жизни земной, а не в какой-нибудь иной жизни. Перед глазами всё ещё темнело. Но эта темнота медленно рассеивалась. Боль в груди словно бы раздирала тело при каждом вдохе и выдохе. Язык распух и шевелился с трудом. Офонас видел перед глазами своими мельтешение маленьких смуглых рук. Уши его уловили звяканье браслетов. Он думал приподняться, но боль в груди была такова сильна, что пришло понимание: нет, нельзя приподыматься... Но Офонас чуть завёл глаза вверх. Увидел полотно палатки. Рядом с ним кто-то был, поил его водой...

   — Где я? — проговорил он, почти прошептал.

Мягкие губы коснулись его лба, затем ухо припало к его губам. В ноздри упал запах женочий...

   — Где я? — повторил...

Над ним нависло лицо смуглое, чёрные глаза, белые зубы оскалились простодушно и смешливо. Чёрная коса полетела пушистой змеёй и щекотнула лицо, нос, губы Офонаса кончиком тонким...

Должно быть, он очень тихо говорил; она не поняла его. Поворочал глазами. Он уж много перевидывал хундустанских жонок. Эта вовсе простая была, обёрнутая простою дешёвой тканью пёстрой, а груди почти что и открыты. И браслеты простые, медные, тонкие. Офонас видал таких жонок на базарах, дёшево продавали себя, а то их, гулящих, продавали, пускали задешево... Она не поняла его слов, только сама улыбалась широко, оскаливала белые-белые зубы... Глаза её сощуривались смешливо... Она что-то говорила. Офонас пытался, силился понять...

   — Ты... имя... — долетело до его слуха напряжённого.

Он понял тотчас: она спрашивает, кто он, о его имени спрашивает.

Ему очень хотелось приподняться, но боялся, что тогда боль в груди сделается невыносимой. Собрался с силами и заговорил:

   — По... помоги!.. Сы-ыщи!.. Царевич Микаил... Сыщи!..

Она, лёгонькая, села подле его ложа на корточки, охватила колени тонкими руками, браслеты снова звякнули.

   — Больно? — спросила, а улыбка её не гасла, огневая, белая.

Офонас напрягал силы, бормотал... Силы ушли. Закрыл глаза, провалился в дремоту...

Сколько ещё времени минуло? Вновь очнулся. Полегчало. Вновь открыл глаза и думал, что окажется уже не в палатке под полотняной кровлей... А где?.. Сам не знал. Боль в груди не завершилась, и от этого тоска разлилась в душе водою болотной. «Что со мной?» — думал. Та самая жонка, что поила его водой, и теперь была с ним. Пошевелил языком во рту, язык уже не чуялся таким опухшим и воспалённым. Решился приподнять голову, вытянув шею.

   — Как тебя зовут? — спросил.

Засмеялась простодушно и весело, белыми зубами.

   — Я Нирмал, Нирмал! — сказала...

   — Я Юсуф!.. — отвечал. И засмеялся тихо. Это всё ведь было смешно...

   — Пей лекарство, — сказала она и поднесла привычным жестом чашку к его губам.

Он приоткрыл рот.

   — Горькое! — быстро проговорила она. И добавила: — Не плюй, не выплёвывай!..

Он глотнул, рот заполнился жидкой горечью. Сдержался, не выплюнул, проглотил. Чашка двигалась в её руке. Он увидел донце светлое... Выпил всё, что было в чашке...

   — Царевич Микаил прислал для тебя лекарство, — сказала она.

   — Где он? Скажи мне. Война закончилась?..

   — Его здесь нет. Он вместе с войсками, осаждающими Виджаянагар. Война всё ещё идёт. Он прислал для тебя лекарей и лекарства. Он так заботится о тебе, словно ты — Лакшман, раненный демоном Раваной [137]. Твой царевич красив, как сам Рама [138]!..

Этих её слов он не понимал; не помнил, о ком она говорит; а, быть может, и не знал вовсе. Но не спрашивал, просто слушал звучание имён — Рама, Лакшман, Равана... И не узнал эту историю уже никогда; никогда не узнал, как демон Равана ранил брата Рамы, Лакшмана; а лекари сказали, что на горе Гандхамадан растёт целебное растение... И царь обезьян Хануман, друг Рамы, пошёл на гору за этим растением; и не сыскал растение; и тогда снял с горы вершину и принёс лекарям — пусть ищут сами!.. Но о Ханумане Офонас всё же слыхал...

Решился сесть, в груди болело, но теперь сидеть мог. Мучил жар. Но уже говорил с женщиной, смеялся, шутил и дурачился. Она смотрела на него таким взором странной простодушной проницательности и жалости. И вдруг переставала улыбаться, маленькая и похожая на весь большой Хундустан.

   — Ситарам [139]! — восклицала. — Ты весёлый. А я — Нирмал, я — рабыня бегам [140] Нагаран; султан взял её во дворец из одного дома танцовщиц. Султан любит мою бегам, он взял её с собой в поход. У неё два шатра. А тебя принесли из самой гущи битвенной. Люди царевича Микаила принесли тебя. Они говорили, ты два или три дня метался безоружный в битве. Правда ли это?

   — Я не знаю, — отвечал Юсуф. — Быть может, правда...

   — Не знали, где оставить тебя! — она смеялась. — А я потерялась, отстала. Мою бегам вместе с другими госпожами отправили вперёд, подальше от сражений. Я была с одним купцом, после женщины, которых он привёз с собой, отколотили меня туфлями. Он дал мне денег, я купила палатку, и воины ходили ко мне. А теперь не ходят; я взялась выходить тебя, люди твоего царевича дали мне денег. Ты бродил в битве и даже ни одной раны не получил. Тебя лошадь ударила копытом, сбила на землю. Чудо, что тебя не затоптали!..

   — Люди Микаила-царевича что сказали обо мне? Когда они придут за мной? Или я должен сам найти их?

   — Нет, нет! Они придут за тобой, они обещали...

   — А ты куда денешься?

Она улыбнулась, как улыбаются обыкновенной всегдашней жизни, где всё просто, ясно.