Беруны. Из Гощи гость

непрерывными рядами строчек листы... Князь Иван быстро перебрал их и, дойдя до совсем

еще чистой страницы, присел к столу.

Дни свои провождаете в блевотине и мраке...

Рука князя Ивана забегала от поля к полю, распещряя шершавый листок остренькими

клинышками и хвостатыми крючками.

И разумом темным уподоблены собаке,

Воспримете отныне учение благое

И вольности славной время золотое.

Свечка нагорела; словно стайка комариков, реяла по горнице копоть. Князь Иван

выпялил глаза, навалился грудью на стол...

Пребудет Димитрево дело нетленным,

Речей его блистание – жемчуг многоценный...

Но тут он почувствовал усталость. И, обмакнув перо, разбежался последней строкой:

Сие князь-Иванова слогу Андреевича Хвороотинина написание.

И не захотел перечитывать того, что написал. Ведь и знаменитый ритор латинский

Квинтилиан в разделе четвертом своей книги говорит: наилучший способ исправлять

заключается, без сомнения, в том, чтобы отложить наши писания на некоторое время, дабы

они не прельщали нас, как новорожденный.

Князь Иван кончил и отложил тетрадь свою в сторону, потом обхватил голову руками и

закрыл глаза. И увидел, как из розовой под прищуренными веками мглы вырастает перед ним

размашистая фигура Димитрия, в подлинность которого князь Иван поверил и на обещания

1 Гусары – впервые появившаяся в Венгрии легкая конница.

которого надеялся. Князь Иван не был в этом одинок: много русских людей – и простых и

знатных – уже пристало тогда к Димитрию и, не задумываясь над будущим, шло бок о бок с

польскими наемниками добывать «царевичу» престол московских государей.

Только когда с лавки поднялся наконец князь Иван, заметил он летающую по горнице

копоть и то, что пальцы у него зазябли, и опять услышал лихую песню запорожских казаков.

Она и не прерывалась все время, эта песня. Она даже становилась все звонче, все шире. И

багровые полоски сквозь щели в ставнях все жарче разгорались на оконной слюде.

IX. ПОХОЖДЕНИЯ ПАНА ФЕЛИКСА

Вскоре, однако, прибрел ко двору своему и пан Феликс.

Весь этот вечер и часть ночи он просидел в занесенной снегом корчме, прилепившейся к

глухой крепостной башне. В притоне этом было жарко и тесно, гикали и гокали входившие

поминутно люди, и заправляла здесь какая-то литовка, клыкастая и набеленная, в расшитой

всякими поддельными камнями головной повязке. Она похаживала вдоль столов, за

которыми шумели пушкари и городовые казаки, и наблюдала за порядком. Заметив пана

Феликса, она осклабилась и показала ему два своих волчьих зуба. Высокорослый пан Феликс

наклонился к горбоносой ведьме, глянул ей в зеленое остекленевшее око и скорчил такую

рожу, точно глотнул жижи из поганого ушата. Литовка зафыркала, зашипела и отошла прочь.

А пап Феликс стал снова глядеть, как мечут по столам карты разряженные молодцы с

серьгами в ушах, с перстнями на пальцах.

Пан Феликс и сам стал тасовать и разметывать карты и выиграл кошель денег. Удачливый

пан загребал их горстями, отпивая всякий раз из кружки изрядно, потому что в корчме было

душно, хоть снимай с себя сорочку, а вино было хорошее; его со всяким другим товаром

навезли и сюда литовские купцы, ехавшие за Димитрием с богатым обозом. Пан Феликс не

то что простого сивушного вина, а мальвазии и аликанту выпил не счесть кружек и решил

уже идти на свое подворье, но какие-то хваты в суконных однорядках предложили ему

стукнуться в кости, и пан Феликс вздумал попробовать напоследок и здесь счастья. А

костари тем временем перемигнулись и быстро перекачали всю звонкую рухлядь из панского

кошеля в свои потайные карманы. У пана Феликса еле достало серебра, чтобы заплатить за

вино клыкастой литовке. А то ведь она уже заглядывалась на алмазы в его ушах: золотые

серьги пана Феликса так и стреляли во все стороны цветными стрелками – зелеными,

синими, розовыми. Пан Феликс тряхнул ими, ругнулся на прощанье с досады и побрел во-

свояси, хоть и налегке, с пустым кошелем, но пошатываясь, путаясь длинными ногами между

сугробами, которых намело по иным местам едва не до кровельных стрех.

Пану Феликсу нужно было пройти широкой улицей от Глухой башни до Тайнинской,

потом по крутой насыпи малыми скользкими тропками подняться наверх, в Городок. Было

светло. Казалось, что кто-то широкой рукой щедро разбросал по синему небу мириады

драгоценных камней. И то: не на золотых ли нитях держались там эти изумруды, яркие, как в

королевской короне, эти рубины, блестевшие, как огоньки, которыми усеяно было теперь

поле за городовою стеною, эти алмазы, подобные тем, что еще оставались в ушах у

продувшегося пана? Но снег был глубок, и даже длинноногому пану круто приходилось,

когда он то и дело проваливался в ров или в иную какую-нибудь дыру, прикрытую белою

обманчивою пеленою. И еще того хуже обернулось было, когда пан Феликс приметил, что

какие-то двое идут за ним в отдалении, следуют за ним неотступно по улице, которая

заламывалась коленами, упиралась в тупики, разбегалась вкривь и вкось межеулками и

проходными пустырями. Пан Феликс выбрался из воронки, в которую провалился по пояс, и,

выйдя на середину улицы, стал поджидать тех двоих, непрошеных своих провожатых. Но и

провожатые остановились. Тогда пан Феликс вытащил из-под епанчи длиннейшую свою

шпагу. Как принято было в таких случаях у поляков, он вскричал воинственно: «Кири

елейсон!»1 – и при свете огней, ярко отблескивавших с поля, двинулся с обнаженною шпагою

на злочинцев.

Пан Феликс шел в атаку, скользя и оступаясь, размахивая своею шпагою, побывавшею во

1 Господи помилуй! (греч.)

многих переделках. Уже не более десяти шагов надо было сделать пану Феликсу, чтобы

подойти к шишам этим вплотную и пощекотать их отточенным, как бритва, булатом... Уже

пан Феликс явственно видел в руках одного из них кистенек с нагвозженным ядрышком и

разглядел плоское лицо другого, его лошадиные зубы и в ухе медную серьгу... Плосколицый

вдруг крикнул толстым голосом, и оба злочинца сразу подобрали полы и, не мешкая,

пустились в проулочек, предоставив доблестному пану уже одному, без провожатых,

добираться до своей квартиры.

Князь Иван у себя на лавке, ежась под палевой своей шубой, слышал, как вломился в

сени беспокойный пан Феликс; как барабанил он каблуками, сметая с ног своих снег; как

наполнил он свой закуток за дощатой перегородкой смехом, стуком, руганью и воркотней. Но

спустя малое время стихло и у пана Феликса, и умолкла запорожская песня под Городком. В

ночи, в снегах, в пустыне, у русской земли на краю стоял теперь молча Путивль, точно

сторож, опершийся на копье, точно дозорный, высланный от московских городов к рубежам

поискать татарского следу, посмотреть, не крадется ли враг.

X. ВОРЫ

Догорал последний костер за кирпичною стеною. Со стороны Гремячей башни подошла

к крепости последняя запорожская хоругвь. Заиндевели шапки на степных рыцарях; конским

навозом и дегтем вымазаны были их широкие красные шаровары. Кони казацкие фыркали на

холоду, и протяжно, перебивая друг друга, скрипели полозья бесчисленных саней,

строившихся полукольцом позади спешенных полков. Димитрий, насилу уложенный

Хвалибогом в постель, зачарованно прислушивался к этому скрипу и, сбросив с себя одеяло,

несколько раз, ступая по коврам босыми ногами, подбирался в темноте к ставням и приникал

ухом к пахнувшему пылью сукну. Но на улице уже стихло все: и гиканье, и стук, и скрип.

Утром чуть свет Димитрий уже был у конюшен. Там, едва удерживаемый толпою

конюхов, прядал из стороны в сторону дикий карабаир1 в сыромятном наморднике на храпе –

подарок ногайского князя Истерека. Димитрий, не выждав нимало, свистнул неистово и, не