Беруны. Из Гощи гость

– Вот что, мать... Царевич он – подлинный... «Се жених гря-дет во по-лу-но-щи...» –

запел он было, но потом добавил просто, без затей и скомороший: – К пресветлой Руси,

невесте наикраснейшей, идет молодой царь, произросший от светлого корня. А Отрепьев –

это я, Чудова монастыря дьякон Григорий, – сказал он тихо, поникнув головою, – книжный

писец и монах гонимый.

У матери-казначеи заходила-завертелась перед глазами келья со всем ее убранством. Вот

глянула на черницу с образа из красного угла богородица скорбными очами и поплыла вместе

с неугасимой лампадой направо, к лежанке. И казначея сразу опустилась на лавку. Монахиня

в ужасе смотрела на Отрепьева широко раскрытыми глазами, не моргая, безмолвно.

– Помяни меня, мать... коли на молитве... – сказал чуть слышно Григорий и осторожно

пошел к двери.

Но, выйдя на улицу, он глубоко вдохнул в себя морозный воздух, словно испил воды

студёной, шлыком своим тряхнул, улыбнулся во весь рот чему-то и взгромоздился на свою

серую кобылу. Той не терпелось, и она рыла копытом нападавший за ночь снег. Почуяв на

себе всадника, она бойко устремилась к воротам и вынесла Отрепьева в поле.

Далеко впереди, в легком сизом пару, плыли по белой пороше попутчики Отрепьева. От

монастырской колокольни гулкая волна, перехлестывая через Отрепьева, катилась им вслед.

И черноризец, подбодрив свою и без того прыткую нынче кобылу ударом каблуков в ребра,

бросился настигать товарищей, державших, как и он, путь свой в Путивль.

VIII. КВИНТИЛИАН1

– «Omnibus enim fere verbis praeter pauca, que sunt parum verecunda, in oratione locus est».

Димитрий, держа палец на прочитанной строчке, откинулся на спинку обитого кожей

стула, единственного в доме путивльского воеводы Масальского-Рубца.

– Повторите, ваше величество, – сказал отец Андржей, патер Андржей из Лавиц,

католический поп польских хоругвей Димитриева войска. – Прочитайте в другой раз;

негладко изволите читать сегодня.

– «Omnibus enim fere...» – начал снова Димитрий, все ниже склоняясь к раскрытой

книжечке, к которой вплотную был придвинут семирогий подсвечник.

В комнате было тихо. Изредка только слабый скрип полозьев по снегу проникал сюда

сквозь оконную слюду и обитые сукном внутренние ставни. Патер Андржей, топтавшийся по

комнате в валяных сапожках и черном меховом кунтуше, остановился у печки и потрогал

длинными своими пальцами накалившуюся изразцовую поливу.

– Теперь будем переводить, – сказал он, оставаясь у печки и рассеянно глядя на молодого

русобородого человека, нового приятеля дружелюбивого царя. Трое их прибыло недели две

тому назад в Путивль: этот вот, сказавшийся князем Иваном Хворостининым, да еще пан

Феликс Заблоцкий – социнианин, безбожник, пьяница, смутотворец, которому в Польше

давно бы за решеткой сидеть, если бы не длинные его ноги, а с ними – третий,

чудовищнейший этот Отрепьев; и его патер Андржей тоже видеть не мог без содрогания.

– «In oratione locus est...» «В речи уместны... – стал переводить Димитрий, и синяя жилка

выступила у него на лбу. – В речи уместны почитай что все слова, кроме... кроме...»

«parum»... «недостаточно»?., «недостаточно стыдливых». «Кроме недостаточно стыдливых»,

то есть «непристойных»? – Димитрий вопросительно глянул на патера Андржея.

– То есть «непристойных», – подтвердил гревшийся у печки патер.

– Слова спи Квинтилиановы, – заметил Димитрий, оторвавшись от книги, – сказаны

знаменитейшим ритором латинским лет тому тысячи с полторы, а они и по сю пору суть

дорогой бисер. Их бы надо на медных листах начертать да по перекресткам развесить: «В

речи уместны почитай что все слова, кроме непристойных».

– Есть и у нас в старорусских поучениях подобное Квинтилиану, – откликнулся князь

Иван, сидевший до того молча. – Сказано там: «Сие есть, братие, брань песья, ибо псам

пристало лаяться; а в которое время человек непристойное излает, в то время небо и земля

потрясутся и богородица сама вострепещет о таком злом слове».

Но патер Андржей только пожал плечами и снова пошел топтать по комнате. Полосатый

кот, дремавший на лавке у печки, встал, выгорбился и прыгнул к Димитрию на стол. Он

ткнул усы в разложенную на столе географическую карту, хлопнул лапой по раскрытой

книге, фыркнул и отпрянул в сторону. Димитрий и вовсе согнал кота и опять наклонился к

книге.

Патер Андржей остановился посреди комнаты в ожидании, скользя взором по ярким

цветам, разбежавшимся по ковру на полу. За дверью, в теплых сенях, храпел Хвалибог; на

дворе скрипели полозья; откуда-то из неведомой дали, с Дикого поля, где снег и ветер,

доносился протяжный гул.

Димитрий прочитал еще несколько строк.

– Вепе2, – молвил патер, подойдя к столу. – Извольте, ваше величество, на досуге слова

латинские затвердить и читать далее по сему разделу строчек с двадцать. Вепе, bene... –

повторил он рассеянно, прислушиваясь к усилившемуся на улице шуму, переходившему уже

явственно в пение, звонкое, лихое, подкатывающее к сердцу.

Пойдем, пойдем горою,

1 «Знаменитый римский писатель и преподаватель ораторского искусства. Жил в I веке».

2 Хорошо.

Развеемся травою...

– Запорожцы! – крикнул Димитрий, выскочив из-за стола. – Воротились!.. Идут!.. Ах!..

И он как был, без шапки, в одной короткой гусарской1 куртке, выбежал на крыльцо. Князь

Иван бросился за ним, еле накинув на плечи свою палевую шубу.

В синей многозвездной ночи передвигалось по снегу множество огней. Это к Путивлю

подходило с юга большое войско. Там, может быть, были не одни запорожцы, но и ногайские

татары, которых призвал к себе на помощь Димитрий, а с ними и крымская орда? Разве

малые подарки послал в Бахчисарай Димитрий – золотую цепь хану Казы-Гирею,

златотканые бархаты ханшам молодым. Недаром их столько, огней этих. Они перебегают с

места на место, прыгают, реют в голубоватом тумане и от городских стен внизу уходят далеко

в поле, пропадая в непроглядной дали. И, увидев это, Димитрий почувствовал, как его

охватывает небывалое восхищение и прежняя вера в свои силы и удачу возвращается к нему

опять. Это, стало быть, здесь, в Путивле, золотое счастье нашло его снова!

Димитрий резко повернулся к князю Ивану и схватил его за руки. Рыжеватые букли на

висках Димитрия вздыбились, и глаза его сверкнули, как у кошки, розовым огнем. Он

стремительно поцеловал князя Ивана в губы и бросился обратно в комнату.

– Бросай Квинтилиана, отец Андржей! – стал он кричать патеру, вытянувшему посреди

комнаты свою гусиную шею. – Дочитаем ритора в Москве!.. Запорожцы идут, не счесть

полков! Скоро уже бубенщики мои сызнова ударят поход!.. Собирайся, отец, скоро.

Укладывай канцелярию свою, седлай портки, надевай коня!.. Ха-ха-ха!..

Князь Иван остался один на крыльце. Он поглядел еще на огни, порхавшие внизу, под

Городком, прислушался к крику и смеху, которые клокотали в комнате Димитрия, и стал

пробираться по глубоким сугробам к своему двору.

Пана Феликса не было дома. Бог знает, в каком укромном местечке роскошествовал

сейчас разгульный этот рыцарь. Князь выгреб из печки уголек, еле тлевший на поду под

золою, и раздул огонь. Сальный огарок в железном подсвечнике осветил ряды обындевелого

мха в бревенчатых стенах, ничем не покрытый березовый стол, медную чернильницу на

глиняной подставке, переплетенную в темно-лазоревый атлас толстую тетрадь. Князь Иван

походил по горнице, поскреб ногтем оконную слюдинку, всю в цветах от мороза, и,

повернувшись к столу, взял в руки тетрадь и стал перелистывать ее и перечитывать

страницы, исписанные его же рукою рифмованными стихами. Бугроватые, желтые, с