Золотой цветок - одолень

— Из шубы Шереметьева?

— Ты немножко сообразителен.

— У меня хороший учитель.

Артамонов растянул губы в подобие улыбки, но глаза его были мертвыми.

— Сходи в торговый ряд. Найди лавчонку, где продают розовые писчие перья. Выспроси, кто их покупает. У торгашей цепкий глаз. Сбегай к немцу, который привез бумагу гладкую. Она дорогая, не каждый на нее раскошелится. Перстни с камнями у еврея-скупщика я сам осмотрю. От тебя он утаит темный товар. Ясно?

— Как не понять?

— А почему, Аверя, молчат у нас астраханцы?

— Не ведаю. Правда, прислал намедни стряпчий пулю, которой якобы убит дьяк Тулупов.

— Что же ты не известил меня, балда? Где пуля?

— Так я ее выбросил...

— Как это выбросил? Куда выкинул? Я с тебя шкуру сниму! — вскочил Артамонов, хватая за грудки подьячего.

— Чего кричать? Бросил пульку в очаг. Там она и валяется где-то. Мы же третий день огонь не жжем.

Артамонов подбежал к очагу, начал рыться в золе, нашел пулю.

— Плесни водичкой, я вымою руки, — все еще волновался дьяк.

Аверя снял с полки помятый медный рукомойник, налил в него из бочки воды. Вода воняла тиной, давно не меняли.

«Что это у дьяка руки трясутся? Не этой пулей убит Тулупов в Астрахани. Пуля не сплющена даже, целехонька. Не та пуля?» — вздохнул он, поливая воду на большие узловатые руки хозяина сыскного приказа.

— Почему не та?

— Не изуродована. Не стреляна.

— А я, Аверя, извлек пули из пистолей Меркульева и Хорунжего, когда они были на приеме у государя. С оружием мы их не пустили в царские палаты. В общем, подменил я им заряды. И знаешь — любопытно! У Меркульева пули обыкновенные, свинцовые. Пистоль сделан в Гамбурге. А у Хорунжего пулька медная, а свинцом токмо оплавлена. И размер особый. Она меньше, тоньше. Но убойнее, пробьет грудной панцирь. Такая пуля не расплющится, когда ударится и в камень.

— Впервой слышу про медные пули.

— И я раньше таких не видел. Излажен пистоль кузнецом с Яика. И во всем божьем мире есть всего два таких пистоля. Чуешь, Аверя?

— Второй-то пистоль у кого?

— У кузнеца, он с ними в посольстве, здесь!

— Кузьма? Такой медведеобразный, с лохматыми бровями?

— Он самый!

— И у него пули медные?

— И у него свинцом лишь оплавлены для скольжения по стволу.

— Где ж ты это все проведал?

— У кузнеца. Разговорился с ним по душам. Похвалил его оружие. Он и растаял. Дай-ка мне нож, Аверя!

— На столе тесак, перед носом.

— Как я его не увидел?

— То, что ты не видишь, я видю.

— Тише! Поскоблим пулю, Аверя. Видишь! Так оно и есть. Тулупова убил Хорунжий. Сия пуля из меди!

— Почему же Хорунжий? Ты сам сказал, что у кузнеца такой же пистоль.

— Такой, Аверя! Но из него кузнец опосля воронения и пробы на бой не стрелял. Сие определить мне было не так уж трудно. А Хорунжий стрелял недавно. И дух синего казацкого пороха остался. Запах пороха из васильков долго держится...

— Забавно!

— Что тебе забавно? Чего расселся, дармоед? Иди и делай, что повелел! И поглядывай: может, встретишь отрока лет пятнадцати с холеными девичьими руками, а на левом мизинце шрам полоской от ранки давнишней...

Цветь тридцать седьмая

За разгром поляков и освобождение Москвы князя Пожарского пожаловали саном боярина, Кузьма Минин получил поместье и стал думным дворянином. Слава имен их росла. И не надо было являться пророком, чтобы предсказать благодарное преклонение перед ними России. Безвестным для народа остался, однако, тот, кто поднял Русь на борьбу своими пламенными воззваниями: келарь Авраамий Палицын.

Если бы заслуги Палицына заключались токмо в его письмах! Меркульев прекрасно знал, что тощий кадыкастый чернец был самой подвижной головой в обороне Троице-Сергиевого монастыря от поляков. И на башнях он появлялся чаще даже, чем князь Григорий Борисович Долгорукий и Алексей Иванович Голохвастов.

— Не келарь, а полководец! — восхищался Хорунжий.

А в битве за Москву Палицын отличился без преувеличения более всех! Первый бой закончился с некоторым преимуществом для Пожарского. Восемь часов сражалось его ополчение с войском гетмана Хоткевича, который перешел Москву-реку у Новодевичьей обители. Горделивые пришельцы отступили к Донскому монастырю. Через два солнца, в 24-й день августа, они снова ринулись в битву, стараясь прорваться в Кремль — к своим осажденным собратьям. Казацкий князь Трубецкой стоял у Лужников. Пожарский у реки. И ухали пушки, и звенели сабли, и лилась кровь с утра до шестого часа. Казаки Трубецкого не выдержали вражеского напора и отошли в свои укрепленные таборы. И втоптали в Москву-реку поляки многие русские полки. Хоткевич ликовал! Пожарский почти разбит!

Авраамий Палицын набросился на Трубецкого:

— Ты что творишь? Гони казаков в бой! Предатель! Литва раздавит наше воинство! Пошто вышел из драки, змей?

— Не шуми, чернец! — огрызался беспомощно князь. — Я не могу заставить казаков пойти в бой. Они не слушают меня! Поговори с ними сам, коль ты силен! Палицын взобрался на пороховую бочку. Трубецкой чуть было не расхохотался. Согбенный, кадыкастый монах пытается верховодить казаками. Да они и ухом не поведут. Но казаки умолкли. Келарь заговорил визгливо, со слезами на глазах:

— Что стали? Что оплошали? Чего ожидаете? Время пришло показать подвиг! Тщитеся на врагов своих! Стажем храбро за православную веру и за все великое государство!

Казаки велеречивости не поняли. Глаза отводили в сторону. Точили сабли, заряжали пистоли и пищали. Трубецкой размышлял по-своему:

— Если победит Хоткевич, переметнусь с казаками к полякам. Если литву начнет одолевать Пожарский, набросимся на пришельцев...

Авраамий Палицын воздевал руки к небу:

— Полки Пожарского гибнут! Из-за нашего нераденья случится окончательное разорение Московскому государству. Какой ответ дадим в день Страшного суда?

Не тронуло казаков и упоминание о Страшном суде.

Келарь искал лихорадочно необходимые слова и не мог найти.

— Пойдем, казаки? — обратился Хорунжий к своему полку.

Меркульев тогда выступил горячо:

— Гляньте, казаки! Татары юртовские за Русь сражаются с поляками храбрее нас! Сотни дворянских белоручек дерутся, аки диаволы! Мужики черные стали витязями-богатырями! А вы, вои, отхлынули!

Но казаки не поддержали Меркульева. Хотя произошло движение, некоторые сели в седла. Не хватало еще одной маленькой искры. И Авраамий Палицын клятвенно перекрестился, крикнул с дрожью в голосе:

— Всю казну Троице-Сергиевой святыни отдадим вам, казакам, если побьете поляков!

Казаки оживились, загудели. Трубецкой не верил своим глазам. Отряды вскинулись конно и обнажили клинки. Полки Хорунжего и Меркульева первыми полетели на выручь к войску Пожарского. Донцы Трубецкого увидели в этом попытку завладеть обещанной казной и ринулись в бой еще более рьяно. Воспряли и ратники князя Пожарского, объединившись с казаками. На поляков обрушилась буря. Особый ужас на них наводил яростный полк Хорунжего.

— Чей полк? Донской? — спросил Пожарский.

— Нет, там сброд: казаки с Яика, волжане, воры.

— Поболе бы нам таких воров! Кто ведет полк?

— Хорунжий.

— Я одарю его своим княжеским мечом и шеломом!

Кузьма Минин обратился к предводителю ополчения:

— Дай мне, Дмитрий Михайлович, три сотни. Я ударю от Крымского двора. У них там дыра в обороне.

Пожарский вздохнул и отдал последний резерв — отборные дворянские сотни. И орлом налетел на врага с этими сотнями нижегородец Кузьма Минин. Конная рота литовцев стала отступать беспорядочно и смяла пехоту. Из всех ям по врагам палили пищали. Казаки рубили бегущих, устилая землю трупами. Осажденные в Кремле поляки начали в отчаянии бросаться вниз головой с высоких каменных стен. Вопли, ржанье коней и грохот пушек сливались в один невообразимый рев. И остановить разъяренных бойцов было невозможно. Поляки падали на колени, поднимали руки, сдаваясь, а их рубили безжалостно. Гетман Хоткевич увидел погибель своего войска, бросил коши, шатры и побежал в страхе из Москвы. И до самой смерти он после этого вскакивал по ночам и кричал. Гетману снилось, что он стоит на коленях, поднимая руки, а казаки рубят его саблями. Гетман протягивает к небу обрубки рук, но его снова полосуют клинками...