Золотой цветок - одолень

— Грядет возмездье божие! — кричал Авраамий Палицын, подбегая с дубинкой к упавшему на колени поляку.

— Угомонись, святой отец. Мы уже победили! — остановил келаря князь Пожарский. — А сей полудохлый шляхтич пригодится нам для обмена пленными. По снаряду видно, что он из богатой семьи.

Подскакавший Хорунжий махнул саблей, отрубил поляку вздетые руки.

— Для чего ты сие совершил, полковник? — разгневался Пожарский.

— Не будут вдругорядь руки тянуть к земле русской.

— Ты жесток, полковник. За твою храбрость я хотел тебе подарить свой меч и шелом. Я видел твой полк в бою. Но теперь я вижу, что меч в твоих руках опасен. Однако слову своему полностью не изменю. Дарю тебе шелом!

— Если уж кто заслуживает награды за победу над поляками, так это келарь Палицын, — пробасил Кузьма Минин.

— Мне бог воздаст! — ответил келарь, бросая смущенно дубину.

* * *

— Вот и скажите, люди добрые, кто же побил поляков? Князь Пожарский или келарь Палицын? — спросил улыбчиво Меркульев у Хорунжего.

Они стояли у Кремля и вспоминали события лет минувших.

— Давно сие было, — холодно и неопределенно ответил Хорунжий.

Он все еще сердился на атамана за утрату в Астрахани есаула Тимофея Смеющева. Хорунжий считал, что надо было захватить крепость и освободить товарища.

— Но тогда не состоялось бы наше соединение с Москвой, — возражал Меркульев. — Мы захватили бы Астрахань. А в подземелье не нашли бы Смеющева! Они его скорее всего запытали и бросили в прорубь. Или сожгли! Нам придется стерпеть урон. Да и ты немного отвел душу, убив дьяка Тулупова.

Но Хорунжий так и не согласился с Меркульевым. Почти не разговаривал с ним. Атамана это и обижало, и смущало. В какой-то мере он чувствовал себя виноватым. Не углядели за есаулом, проворонили. Зато какое дело свершили! Сегодня дьяк Федор Лихачев — голова посольского приказа — вручил Меркульеву царскую грамоту на владение казаками Яиком-рекой, землей, лесами и угодьями. Грамота с дарованием воли и жизни без податей.

— Вот здесь князь Пожарский тебе золотой шелом пожаловал! — польстил Меркульев, зная, что Хорунжий любит, когда его шелом позолоченный называют золотым!

— Саблю княжескую не подарил, — вздохнул Хорунжий.

— А помнишь, как монастырь трясли казаки? Келарю Палицыну бороду рвали, избили старика... Не казаки били келаря, а монахи!

Хорунжий все помнил. Да, за победу над поляками многих одарили. А келаря Палицына жесточайше исколотили, чуть не убили, ибо монастырскую казну он обещать не имел права. Да и пустой была казна! Ни одного ефимка! Ни одного рубля! Казаки рассвирепели, грозились сжечь святую обитель. Монахи вынесли иконы с дорогими окладами:

— Берите, боле у нас ничего нет!

— Неуж станем обдирать иконы, братцы? Кощунственно сие и позорно! Накажет нас бог! — крикнул тогда Меркульев.

И отступили казаки, усовестились. Да и после захвата обозов гетмана Хоткевича все они были богатыми. Ушло казацкое войско от святыни, а монахи долго еще клевали и проклинали келаря Палицына.

— Пошто монастырь поставил под удар?

— Болтун старый!

— Грешник блудливый!

— В часовню его холодную, на хлеб и квас!

— Бог помилует, а мы не простим!

И закатилась звезда келаря Авраамия Палицына.

— Любопытно, где сейчас старикашка? — спросил Меркульев.

— Помер, поди, — так же холодно и неохотно ответил Хорунжий.

* * *

Примирили Меркульева и Хорунжего опасные обстоятельства: донос писаря Матвея Москвина в иконке, с которой прибежали Ермошка и Бориска.

— Не можно поверить, что Матвей — царский дозорщик! — сокрушался Хорунжий. — Что же делать?

Совет держали долго, сообща. Не было токмо Охрима. В Москве толмач с казаками не якшался. Его почти не видели. На думе кузнец Кузьма предлагал:

— Донос спалить, а иконку подкинуть отцу Лаврентию. Он ее передаст пустой, без весточки. А мы вернемся к лету и казним писаря.

— Нет, — возражал Меркульев. Мы не знаем, что означает передача порожней иконки. Возможно, и сие у них условный знак. С каким-то смыслом!

В конце концов порешили: иконку утопить в проруби или переплавить. А на Яик срочно послать порознь двух-трех вестников к Богудаю Телегину и полковнику Скоблову, чтобы они расправились с писарем как можно быстрее. Меркульев боялся, что Матвей Москвин сбежит...

Одним вестником стал кузнец Кузьма. Он оставил Бориску в Москве, а сам ушел тайно с купцами на Казань.

— Доберусь до реки Белой... А там один конный переход — и я буду у Магнит-горы. К тому времени тронется лед. Сяду я на лодочку и поплыву с последними льдинами до Яицкого городка!

— Кто-нибудь ходил энтим путем?

— Нет, никто не ходил.

— Как проскочишь через башкир? — спросил Хорунжий.

— Ты бы не проскочил. А я с ними не воюю, — усмехнулся кузнец, напоминая Хорунжему о стычке у кричной ямы Магнит-горы.

— На погибель идешь, — вздохнул Меркульев.

Вторым вестником согласился быть Соломон. Правда, он ничего почти не знал. Шинкарь пообещал проскользнуть на Яик морем из Астрахани сразу после ледохода.

— Скажешь Телегину всего два слова: писарь — дозорщик! — шептал атаман оглядываясь.

— Всего два слова? И за эти два слова ты, Меркульев, отдал мне полпригоршни самоцветов?

— Да, Соломон.

— Но я узе могу сказать четыре слова! И тогда я покучу горсть смарагдов. А если я произнесу восемь слов?

— Если ты произнесешь хоть одно лишнее слово, ты умрешь! — охладил шинкаря Меркульев.

— Хорошо, атаман. Я все исполню. Но вот эти два самоцвета я не приму. Возьми их обратно. Дай мне другие.

— Почему?

— Эти камни ты, атаман, уже отдавал однажды при мне в Астрахани дьяку Тулупову. За разграбленные амбары.

Меркульев смутился на мгновение, затем простодушно улыбнулся:

— Тебе показалось, Соломон! Просто, наверно, не понравились камни? Я дам другие. Не горюй!

В тот же день шинкарь закупил товары и вышел обозом к Астрахани. Атаман выделил ему в помощь семь казаков.

— Они охранять будут тебя и твои тряпки.

«Не верит! —догадался шинкарь. — Но казаки мне сгодятся. Дармовые работники, бесплатная стража!»

Третьим вестником стал неожиданно Сенька, казначей, писец и библиотекарь князя Голицына. Ему надо было бежать из Москвы по двум причинам. Во-первых, выпоротая кормилица-нянька назвала его имя. Призналась старуха, кто выпрыгнул у Милославских в окно. Во-вторых, на левом мизинце у Сеньки была белая полоска от ранки давнишней. И дьяк сыскного приказа Артамонов уже приходил в хоромы князя Голицына. Затягивалась петля на шее Сеньки. Он даже начал жалеть, что ограбил Шереметьева. Но деду Охриму так нужны были деньги для закупки оружия. Полки Тараса Трясилы и Остапа Сороки готовились к походу на ляхов.

Сенька не сбежал тайком, а отпросился у князя, взял вольную. Мол, попался с Маняшей Милославской, хочу уехать. Любовные похождения Сеньки понравились Голицыну. Он долго выспрашивал подробности.

— Я только поцеловать ее успел, Маняща чиста и невинна! — юлил Сенька.

Князь ему не верил, хихикал мерзко. Рад был позору Милославских. Сеньку он одарил богато, письмо написал и отпустил на все четыре стороны. Голицын был убежден, что в библиотеке у него останется Охрим.

Так Сенька стал тайным посыльным Меркульева. Атаман ему наказывал:

— Никто не должен знать, куда ты едешь. Доберись до Астрахани и затаись до Егория голодного (23 апреля (6 мая)). Опосля с первым купцом иди на Яик морем. Плохо будет, ежли писарь улизнет от нас. Хучь умри, Сенька, а исполни поручь. Понимаешь, гром и молния в простоквашу! Докажи, что ты — казак! А Шереметьева ты грабил зазря. Я бы тебе так дал пять тыщ. Дьяк Артамонов схватит тебя, беги сегодня же, Сенька.

— Прощай, атаман!

— С богом! Казаки живут отчаянно!

Ермошка предложил Меркульеву послать с весточкой на Яик знахаркину ворону.

— Она у меня в клетке сидит. Как вырвалась Кума от собак в Астрахани, так и сидит. Я ее не выпущаю!