Золотой цветок - одолень

«Пока не заритесь! А завтра будете зариться!» — раздраженно подумал Артамонов.

Царь даже не глянул на дьяка, хотя обращался к нему:

— Ты бы помолчал, Артамонов. Где твои хваленые дозорщики на Яике? Они не известили нас о посольстве. Они у тебя молчат. Их не существует. А ефимки ты требуешь...

«Какие огромные у царя руки! Как у дровосека! — щурился Голицын. — Коим образом он перстни напяливает? И плечи широкие — мужицкие».

Милославский вообще не мог вникнуть в беседу царя с боярами. Мыслил о своем позоре. Ночью в светлице его дочери Маняши застали доброго молодца. Он выбил рамы, выпрыгнул в окно и убежал. А заходил соблазнитель в хоромы открыто, переодевшись девкой... Маняшу побили и заперли в темный чулан. Но она не выдает совратителя.

Бояр пригласили к царю, дабы обсудить выезд на охоту. А они говорили о заседании вчерашней думы. Сильны русичи задним умом. Князь Долгорукий и Шереметьев высказали предположение, что на Яик идут большой войной кызылбаши или хайсаки. А может, и султан замыслил поживиться. Скорее всего, даже именно турки! Дабы взять Россию в клещи! На рисунке сие выглядело убедительно. Но по земле пройти эти расстояния было невозможно! Посему царь говорил уверенно:

— Казаки не просят помощи. И, наоборот, бояре: Меркульев обязуется заслонять нас от хайсацкой орды. Почуяв за спиной саблю, поутихнет и мятежная Башкирия. Казаки могут смять неистовых за один бросок. А если на Яик пойдет султан, он там увязнет смертельно, обескровеет! Яик для нас — это дар божий!

— Но крепости казацкие потребно поднять по реке вверх, до Магнит-горы, — вмешался Долгорукий.

— Не сразу Москва строилась... Боярин Морозов потно багровел:

— Помыслим, якобы все так изукрасно, государь. Но как можно позволить казачишкам подлым жить без податей на земле вельми богатейной? Какой-то оброк, хоть маленький, должон быть. Опосля увеличим...

— Казачество надобно бы вывести на Руси огнем и мечом, с корнем! Дабы не осталось и воспоминаний! — колыхнул жирным животом Голицын.

— Кабы росли во рту грибы... Так баяли еще древние римляне, греки и кукареки! — воздел государь руки к потолку, передразнивая князя.

Бояре засмеялись. Скука развеялась мгновенно. Все рады были понасмешничать над гордецом Голицыным. Да и болтовня была пустой. С казаков не возьмешь налога, подать. Действительно — кукареки!

Царь скомкал свою курчавую бородку в кулаке:

— Быть тому, как порешили вчера на думе, бояре. Заготовьте грамоту о пытках и казни табакуров и указ о строительстве крепости в устье Яика. Повелеваю ставить укрепление купцу Гурьеву. Розмысла наймет пущай за свои деньги. Полковнику Соломину к лету отбыть на кораблях в Яицкий городок.

— Пошлем два полка, государь? — спросил Долгорукий.

— Один полк стрельцов, князь, — вздохнул царь. — Полк молодых стрельцов, первогодков. Так советовал нам патриарх. Стрельцы само собой поженятся на казачках. Значит, мы закрепим Яик и родственными узами. Дабы не случилось измены. Астраханского воеводу, дурака старого, отзовите в Москву.

— Кого же пошлем головой в Астрахань? — зевнул Долгорукий.

— Тебя и направим, князь.

«Не поедет, скажется больным, — язвительно усмехнулся Голицын. — Да и не пошлет царь на край света свою правую руку, любимчика. Надобно своего человечка туда протолкнуть. Там же доля в учуге с купцом Гурьевым».

Царь глядел в окно. На дворе бросала крупные хлопья снега последняя мартовская метель. Еще неделя — и зажурчат ручьи бокогрея. Весна ломится. Днись сосулькой с колокольни Ивана Великого убило пономаря.

Почему же вспомнилась сосулька? Ах, да! Вчера моя нареченная лизала такую сосульку. Дура! Можно горло застудить. И по голове вдруг ударит. Я свадьбы жду, а она сосульку захотела пососать. Ну и дуреха!

«О чем это он задумался, блаженный?» — косился Голицын на самодержца.

Голова посольского приказа дьяк Федор Лихачев дремал.

— Послезавтра утром на охоту, бояре! — встал царь, давая понять, что разговор окончен, можно расходиться.

Бояре раскланивались, выплывали важно из хоромов государевых. Каждому хотелось выйти последним, что означало бы особую приближенность к трону. С Михаилом Федоровичем остался князь Долгорукий. Он дружески шептал царю:

— Когда начнется загон, мы заедем в кусты. Обменяемся конями и накидками. Я наброшу на свои плечи твой малиновый плащ и поскачу. Свита помчится за мной. И ты свободен, государь! Лети во весь опор к избушке. Там тебя ждут юницы!

— А ты-то как улизнешь от бояр, князь?

— Где-нибудь за деревьями сниму плащ, суну в мешок. Вывернусь оборотнем.

— Вот смеху будет! Потеряют бояре на охоте царя!

Голицын оглядывался, шипел на ухо Шереметьеву:

— Ну и самодержец! Как он произносит — повелеваю! Хе-хе! Сам ить не верит, что может повелевать. Табакуров казнит, а перед казаками мельтешит.

— Однако он держится с каждым годом смелей.

— Без двух реп государь.

— Грех нам обижаться, — обнял Шереметьев Голицына. — Разве нам потребен Иоанн Грозный?

— И то верно. Но что-то наш царек гороховый снюхался с Долгоруким. Шепчутся, аки кумушки. Не нашептали бы на наши головы опалы.

— Долгорукий соблазняет паиньку-царя на блудодейство. У него есть теремок с девоньками.

— Не поверю. Оговор.

— Понапрасну не поверишь. В бору зареченском стоит усладная избушка, гарем. Я там бывал, мед пил.

— Размах! А мы-то по старинке. Девку сенную облапаем и радуемся. Пора бы и нам завести теремки в лесу. Где-нибудь подальше от церквей.

— Пора! — глянул Шереметьев на брюхо старого друга.

— Во сколь сие обойдется? Интересно!

— Не так уж и дорого.

— Потребно спросить у Долгорукого. Я люблю точность, — отпыхивался Голицын, подходя к плетеной кошевке, где стоял с вожжами в руках возница и копытила снег верховая стража.

Слуги усадили князя в кошевку с парчовым навесом, завернули ему ноги медвежьей шкурой.

— Не надобно, тепло! — отмахивался князь.

На дуге звенели нетерпеливо колокольцы. Вороной рвался в бег, дергая сани. Последняя зимняя метель утихла. Над зубьями кремлевских стен появлялись клочья синего неба.

— Разойдись, чернь! Дорогу князю Голицыну! — выскочили конники из ворот, размахивая саблями.

Артамонов заметил:

— Самолюбив и суетен князь. То деньги бросает в народ, то плетьми дорогу пробивает через толпу.

Шереметьев не ответил дьяку сыскного приказа. Неприятный человек. Глаза иногда пристальные, заглядывает в душу, аки диавол. А порой смотрят в никуда очи мертвеца. И нос не породист, острый. Желваки играют напряженно. Костолом, одним словом.

— Не плюй в колодец, придется напиться, — глянул Артамонов на брезгливо отвернувшегося Шереметьева.

И молнией с неба упало пророчество. Шереметьев прыгнул в свою повозку. Стражу он с собой никогда не брал. Но суждено ему было сегодня пожалеть об этом горько. Он дремал по дороге в свое новое имение. В глухомани за бутырским валом выскочили из рощи лихие людишки и убили возницу. Шереметьев и пистоль выхватить из-под шубы не успел. Его оглушили кистенем, связали и уволокли в темную землянку, где обитался когда-то отшельник. Шереметьев стал молиться:

— Господи, спаси! Храм в этом месте воздвигну! Разбойники оказались веселыми молодцами. Услышали молитву, вошли, зажгли свечу.

— Говоришь, церковку поставишь...

— Выйду живым — возвышу!

— Це дорого, разорительно.

— Не поскуплюсь.

— Дай нам пять тыщ золотых, господин хороший. И с богом иди. Церкву могешь не ставить, не востребуем. Создатель не поручал нам следить за исполнением твоего слова.

— Храм нам не надобен. Мы живем в лесу, молимся колесу, — рокотнул детина с топором за поясом.

— Ты согласный, Шереметьев? — спросил разбойник с пистолетом в руке.

— Так вы меня знаете?

— Знаем, господин хороший!

— Грабили бы князя Голицына. Он меня богаче.

— Придет и его черед. А где он прячет золотишко?

— В кованом сундуке.