Золотой цветок - одолень

Охрим шутейно затолкнул своего друга Авраамия обратно, в бочку, и снова повернулся к Ивану Васильевичу Голицыну:

— Ляпунов ненавидел казаков. Вы должны его почитать, князь.

— Предводитель ополчения ратовал за порядок, а тайком снаряжал шайки для разора и наших поместий. Он злобствовал и против Голицыных. Впрочем, все это было так давно. Для меня более значителен в сей миг витой из красного золота обруч на шее вашей шинкарки... Будь добр, Охрим, проглаголь, как выглядит Ермошкин камень?

— Камушек величиной с сердце молодого петуха. И по очертаниям на него похож оный. Одна сторона больше, выпуклее. Черный конусный щит рыцаря с белым крестом. На обратной стороне крестик не имеет правильности...

— Какова его стоимость на торге редкостей, Охрим?

— В сто раз больше, чем у вашего синего адаманта, князь.

— И Ермошка сие не ведает?

— Нет.

— Отчего же не просветил отрока?

— Не хотел поддерживать глупую веру в Исусика. И я токмо что изрек: презираю все, что связано с религией!

— Я полагаю, Охрим, так, Иисус был, бедствовал. Должно, ему с детства внушили, будто он сын божий. Мне его жаль. И вреда в религии я не вижу. Время показало, что пророков, даже захудалых, выгодно привечать...

— Кому выгодно?

— Нам, власть имущим.

— Ты мудр, князь. Ты хитер. И тебя наказует судьба. У власти были, есть и пребудут глупцы. А глупец ненавидит пророка! Пророк как бы затмевает глупца, имущего трон. Он ранит мир истиной. Может быть, Христос человек был!

— А сегодня в подлом народе есть вещуны, Охрим?

— В темном народе бывают провидцы, князь.

— Поведай хотя бы об одном.

— У нас на Яике живет знахарка Евдокия. Она видит через время и каменные стены.

— Она исцеляет больных и калек?

— Да.

— У меня болят суставы, Охрим.

— И я суставами измучился! — пожаловался келарь Палицын.

— Ешьте мясо ежа весной. Смазывайте суставы салом лисицы. Питайтесь брусникой, жуйте сырую печень волка. Я привез золотой цветок — одолень. Сделаю настойку и мазь. Аки рукой снимет!

...Сенька улыбнулся в предбаннике. Значит, их водой не разольешь. Будут говорить о болезнях три недели, читать манускрипты, летописи, папирусы. Все ясно. Непостижимо токмо, как могут быть друзьями безбожник Охрим и келарь Авраамий Палицын. Эту загадку Сенька никак не мог разгадать. А по стене ползла мокрица и таракан. По всей Руси ползут мокрицы и тараканы. Раньше были звери, одичание. Теперь спокойствие, глупость, тараканы и мокрицы. И на всю Москву одно слово потрясающее: диалектически! Кто же из русских первым употребил сие слово? Ах, да... это было так давно: князь Курбский в письме к Ивану Грозному. Волшебное изречение! Вчера я шепнул Маньке Милославской: «Я тебя люблю диалектически!» И Манька растаяла... диалектически, диалектически, диалектически!» Но дабы к ней проникнуть, надобно обрядиться в девичье платье.

За оконцем предбанника буйствовал последний буран. Дверь скрипнула, приотворилась.

— Будь здрав, Сенька! — просунулся Ермошка. — Можнучи войти?

За ним стоял Бориска, сын кузнеца, художник. В бобровых шапках, меховых сапогах, с пистолями и саблями, они выглядели боярскими детьми. Веселые, запорошенные снегом, с румянцем на щеках.

— Диалектически пройти возможно, но князь не пущать тебя во двор повелел.

— За какие грехи не пущать, Сенька?

— Потому, как ты остриг Фильку.

— Передай князю, что отрастет заново шерсть у евоного вонючего кобеля. Я же собаку не опалил на вертеле, как барана. Я ж его милостиво остриг.

— Ладно, Ермошка. Покажи камушек свой!

— Ты что, Сенька? Белены объелся? Какой камушек?

— Твой камушек черный, с крестиком.

— С белым крестиком?

— С белым.

— Так я его вчерась продал, Сеня, — врал Ермошка, потихоньку ощупывая свое сокровище.

— Кому? Где?

— Монаху на торге. Возля Пожарища.

— За сколь продал?

— За семь золотых.

— Ну и блаженный ты, Ермошка!

— Пошто?

— Я бы тебе дал за него тридцать цесарских ефимков.

— Ого! Я отберу камушек у монаха, принесу тебе...

— Отбери! Я дам за него сорок солнышек!

— Сорок золотых? Монах меня надул! Я убью его и заберу камень.

— Я отвалю тебе семьдесят, токмо принеси! Умоляю, Ермоха!

— Не чешись, принесу. А может, ты у меня иконку купишь?

— Какую?

— Золотую.

— Покажь.

— Гляди: богоматерь! С ребенком, как полагается.

— Это же ведьма, Ермошка!

— У тя солнца в бане нетути, потому на иконке баба-яга.

— Такую уродину я не приму, — отказался Сенька.

— Купи, она с тайной!

— С какой?

— Иконка из двух пластин, с тайником для смертельного яду.

— Там яд?

— А как ты думал? Сыпь в бокал князю. И он околеет.

— Открой тайник.

— Я не умею. Но Бориска могет.

— Отмыкай! — приказал Сенька.

— Дай иглу и шило, — согласился Бориска. — Мы не открывали, не глядели. Мабуть, там и нет яду. Нам было недосуг. От Астрахани мерзли месяц.

— Есть игла и шило, отворяй!

Ермошка и Сенька сели на лавку рядом. Глядели с любопытством. За дверью в бане базарили Охрим и князь Голицын. Опьянели от радости старики.

— Иглой колем в глаз Исусику, шилом тычем в око богородице, — пояснил Бориска. — Там замки пружин...

Иконка раскрылась с легким щелчком. Пламя свечи; затрепетало, на пол упал свернутый вчетверо листок бумаги. Сенька подхватил его, разгладил и начал читать вслух:

— Государю всея Руси Михаилу Федоровичу биваху челом писарь казацкого Яика Матвей Москвин. Извещаху о верности рода царских дозорщиков в третьем поколении. А послы с Меркульевым уходяху в Московию без умыслов о злодеяниях. Но утайную казну оныя под Магнит-горой укрываху. И дозорщика сыскного приказу божьего раба Платона Грибова жестокой смерти предаваху. Казаки мнози доднесь живущи в скверне, крыяхуся от суда государева...

— Неужели Матвей — предатель? — вскочил, побледнев, Бориска.

— Что же теперича делать? — растерянно снял шапку Ермошка.

— Где ты взял иконку? — прищурился Сенька.

— Украл у отца Лаврентия.

— Не укради! — озоровал Сенька.

— Хорошо, что украл! — не согласился с философским замечанием Бориска.

— Сюда идет шинкарь Соломон, — глянул в оконце предбанника Сенька.

— Бежим к Меркульеву! — распорядился Ермошка, хватая за руку Бориску.

Цветь тридцать шестая

Государь, царь и великий князь всея великия и малыя и белыя Руси Михаил Федорович Романов был доволен послами казачьего Яика. Казаки подарили ему землю огромную на две тысячи поприщ с гаком, по реке — от Хвалынского моря до Камня. И дитятя неразумный увидел бы по рисунку, что на земле этой можно поместить четыре Польши, шведов и немцев с потрохами, а на остатке поселить голландцев. Бояре думные сомневались, гундосили:

— Обман таится у казачишек за поклоном земле русской. Нет у них выгоды соединяться с нами. Заманят наше войско на Яик и побьют.

Царь оглаживал мерцающие самоцветами и золотом бармы, смотрел на изогнутые носки сафьяновых сапог, поеживался от сырой прохлады каменных палат. Боярам он отвечал спокойно, смиренным голосом, но с твердостью духа, как учил отец — патриарх Филарет:

— На все воля божья. А посылать войско на Яик мы и не замышляем.

— Повременить бы, государь, — сопел боярин Морозов. — Выведать бы поползновения атаманов, паки темен их умысел. А любови к земле русской ни у кого нету, никогда не было и не будет.

— Не было и не будет! — поддакнул князь Голицын.

— Токмо у летописцев она, — обрадовался Морозов поддержке.

— Где мы боярствуем, там и любовь, — примкнул Воротынский.

...Дьяк сыскного приказа Артамонов опять напомнил:

— В доносе казацкой женки Зоиды Грибовой весть об утайной казне.

— Если такая казна существует, она принадлежит казацкому войску. Мы и не заримся пока на казну, бояре! — произнес государь твердо.