Золотой цветок - одолень

— Может быть, но это не имеет значительности.

— Имеет! На соборе меня зарезали без ножа казаки! Стало быть, казаки проголосовали за олигархию! А ты казак. И более того: ты казацкая старшина. Чем же ты недоволен?

— Нет казаков одной масти.

— Но ты когда-то уверял, будто на Яике все равны.

— Все равны, да не все богаты. А из равенства кашу не сваришь.

— Ты за голутву?

— Не совсем так. В голытьбе много лентяев, пропойц, ничтожных людишек, зверских душегубов.

— Так же говорит Меркульев. Вчера на патриаршем дворе я долго беседовал с ним и Хорунжим. Меркульев мне понравился. Умен, осторожен. Держит себя с достоинством, по-княжески почти. Если бы я был царем, я бы пожаловал его саном боярина и доверил бы ему в Москве посольский приказ.

— Меркульев — мой враг злейший. Это он и губит казацкую республикию на Яике.

— Высшая форма республикии, по-твоему, это коммуния?

— Община, коммуния.

— Насколько мне известно, Охрим, твои помыслы осуществлял на Яике атаман Собакин...

— Это была ошибка, князь.

— У вас жены были общими? Презабавно! Я бы с удовольствием пожил недельки две в такой республикии. Хо-хо!

— До общности жен не дошло. Да и зачем об этом вспоминать? Собакина зарезали. Меня облили помоями, забросали тухлыми яйцами. Но моя задумка о запрете винопития живет на Яике. Растет в народе гнев против шинкарей.

— Ты признаешь свое поражение, Охрим?

— Поражение, но не крушение. Мои стратегии живут!

— Где твои стратегии, Охрим? Ты стал для меня смешным, когда я прочитал «Город солнца» Кампанеллы.

— Еще раз клянусь, князь, что я никогда не видел этого монаха, не знакомился с его философией. Когда он написал свою книгу?

— В 1602 году.

— Поразительно. Я тоже начал свои проповеди о жизни общиной в то время. Значит, мы увидели храм счастья одновременно.

— Это не так важно, Охрим.

— Почему, князь?

— Допустим, что два муравья, ползя с разных сторон, увидели в пустыне мраморную богиню одновременно. Одному муравью удалось сообщить об этом человечеству на двадцать лет раньше. Сообщение второго муравья, да еще с таким большим запозданием, излишне. Его могут заподозрить в краже стратегии.

— Ваша метафора, князь, разваливается, как глиняный божок под дождем. Кампанелла не такой уж муравей. И я не тщусь называть себя первооткрывателем. И главное для меня не община, а республикия! Я отстаиваю всю жизнь то, что защищал кинжалом еще Брут!

— Народ не пошел за Собакиным. Казаки не пошли за тобой, Охрим. Для кого же ты вожделеешь создать республикию? Для кошек? Но ведь и они разбегутся...

— Я уйду к дружку Тарасу Трясиле. Он собирает войско в Запорожье. Но сначала я казню Меркульева.

— Убьешь?

— Казню именем республикии!

— Меркульева тебе не одолеть. Да и не заслуживает он покушения. Атаман выторговал у царя великие блага для казацкого Яика. Радуйся, поелику у вас там ничего не изменится. Но в устье реки, у моря, мы поставим крепость. Пошлем к вам в Яицкий городок стрельцов. Податями казаки облагаться не станут. Будете токмо охранять границы, а при войне помогать своим войском России. Скажу честно, я выступил в боярской думе против таких поблажек. Сегодня мы одарили волей Яик. Завтра благ потребуют донцы. А послезавтра — черные мужики. Полагаю, что казачество потребно уничтожить. Сие пороховая бочка вольницы в государстве. Но меня никто не поддержал. Мол, нет сил для подавления. Де лучше подкормить и приласкать казачество, дабы сделать его опорой.

— Присоединяясь к Московии, мы теряем возможность называться республикией! Мы утрачиваем сущность республикии!

— Если бы я был царем, Охрим, вы бы вообще ничего не получили!

«Бодливой коровке бог рога не дает!» — подумал Сенька в предбаннике, подслушивая разговор князя с Охримом.

Голицын был настроен миролюбиво. Он понял, что Охрим ему нужен, необходим. Старикашка ершист, но весь на виду. Сенька ядовито насмешлив, скрытен. Никогда не знаешь, что у него на уме. Такой может зарезать и убежать. И ленивым стал вьюноша, зазнался. А выпороть не можно, взбунтуется, бо самолюбив. Переметнется к Шереметьеву...

Князь вылез из бочки, ополоснулся прохладной водой из березовой шайки, завернулся в простынь...

— Вылазь, Охрим. Не будем браниться. И не рвись в Запорожье. Ляхи зажарят тебя в медном быке, как Наливайку. Кстати, твой Тарас Трясила сейчас в гостях у донского атамана Наума Васильева. Добывает сбрую, порох и пищали. Там же известный тебе Остап Сорока. Москва обо всем ведает. Даже о том, что у вас в утайной казне двенадцать бочат золота, двадцать — серебра. И кувшин с камнями-самоцветами. Хо-хо-хо!

— Мне сие неведомо, князь.

— То, что ведает толмач, знает токмо бог!

— Я не был в почете на Яике.

— Оставайся у меня. Живи в библиотеке, изучай манускрипты. Я достал прелюбопытные папирусы. Сенька не может пока прочитать их. Я купил у одного монаха редчайший свод летописей и песен Бояна, гомериаду о киевском князе. Могу показать тебе каменную икону раннего христианства.

— Меня икона не интересует. У меня вызывает вращение все, что связано с религией.

— Я тоже не очень верю в бога, Охрим. Ты знаешь об этом. Но есть исторические ценности, реликвии. Их можно выгодно перепродать. Я взял икону у менялы за два серебряных ефимка. Авраамий Палицын предлагает мне за нее пятьсот золотых. Князь Черкасский дает восемьсот золотых. Это же состояние! Можно купить деревеньку.

— Разве могут оцениваться души в рублях, князь?

— За кабального холопа много никто не даст. Умельцы стоят дороже. Князь Долгорукий содрал с меня за повара триста дукатов. Если бы ты, Охрим, был кабальным холопом, я бы не продал тебя меньше чем за три тысячи золотых. Пожалуй, и за эту цену бы не уступил. Токмо при нужде.

— Ты меня утешил, князь! Турки когда-то продали меня на галеру за сорок динаров. А ты вот оценил в три тысячи золотых...

— Не придирайся, Охрим. Не язви. Ты знаешь языки древние, потому стоишь дороже.

— Цены зудливы на редкость, князь. У нашего Ермошки есть черный камушек с белой прожилкой-крестиком. Такой уродила природа, обкатало море. Отрок и не подозревает, что можно продать сей камушек за бешеные деньги. Сам по себе камушек ничего не стоит вообще. Но он был десять-двенадцать веков тому назад крестиком-иконкой у какого-то христианина. Камушек держался золотым обручем на шее. Скорее всего на женской шее.

— Какой породы камень?

— Дешевой, не знатной.

— Почему полагаешь, что крестик-иконка раннего христианства?

— Камушек не был в руках ювелира. На нем нет сквозного отверстия. Два небольших углубления, попытки продырявить камень. В эти углубления входили концы обруча — гривны. Витье золота древнее, греческое. Я видел эту иконку на шее Касьяна Людоеда, когда он вернулся из набега, лет семь назад. Крепление было слабое. Токмо знатная женщина могла носить такую иконку. У крестьянки она бы быстро потерялась. Не мог продержаться долго камушек и на бычьей шее казака. Касьян уронил его, а обруч пропил в шинке. А Ермошка нашел, балуется им...

— Почему же Касьян Людоед не отберет у отрока камушек?

— Касьян прошлой осенью погиб в море.

— Без обруча трудно доказать ценность камушка, Охрим.

— Обруч я видел недавно на шее Фариды. Нашей шинкарки.

— Купи у нее сей ошейник для меня.

— Не можно. Я на Яик больше не возвернусь. Но здесь появился вчера муж Фариды. Попроси его, сторгуйся.

— Кто он?

— Соломон.

— Запорожский?

— Он самый, князь.

— Я его хорошо знаю, Охрим. Он помогал нам и полякам. С ним потребно держать ухо востро.

— Голицыны были тогда в Варшаве, князь. На коленях. В плену.

— В полоне, но не на коленях.

— А Ляпунова убивали Меркульев и Хорунжий, князь. И письмо ухитрительное они измыслили, дабы взбунтовать казаков.

Авраамий Палицын задвигал кадыком, высунулся из чана:

— Ты в заблуде, мой друг Охрим. Я полагаю, что ухитрительства в убийстве Прокопия Ляпунова и не было вовсе. Не было поддельных писем. 30 июня 1611 года мы утвердили «Приговор», по которому управление Русью поручалось токмо дворянам. Казаков мы пытались оттеснить руками Ляпунова. За сие его и растерзали зверско казачишки.