Золотой цветок - одолень

Цветь тридцать четвертая

Раскаянье не искупает, а обостряет вину. Василь Скворцов мучился угрызениями совести, ибо уверен был, что это он спалил хату Ермошки. А все началось с дров. Кто-то с осени каждую ночь крал поленья. Сначала таскали охапками, а как выпал снег, стали увозить на салазках. Полполенницы так вот утащили до Рождества. Есаул рассвирепел, потому просверлил полено, набил его порохом и поставил намертво заглушку.

— Взорвется и всю печь разворотит у вора, — объяснил жене Василь.

— Так и я ошибусь, брошу снаряд во свою печку.

— А ты гляди внимательнее, опасайся. Я полено угольком черным крестиком отмечу.

В одну из ночей украли роковое полено. А вскоре горела изба Ермошки.

— Зазря я свершил зло, — пожалел Скворцов. — можно было и так догадаться, кто ворует дрова. Конечно же, Ермошка! Не стоило его обижать.

— Как ни жалей, беды не поправишь, — усмехалась жена.

— Я привезу лесу летом, помогу ему поставить новую хоромину.

— Тогдась все и догадаются, кто поджигатель. Вернется Ермошка из Москвы и востребует с тебя три тыщи золотых, которых у него, мабуть, и не было в схороне. Проигрался, поди, в зернь.

— Тоже верно. Да и Ермошка врал по-разному. То говорил — две тыщи, а опосля три насчитал.

Шло время. Метели заметали степь. Морозы трещали — аж звезды с неба падали. Меркульев с посольством пропал где-то в далеком далеке. Жители казацкого городка сидели в своих домах и землянках, как звери в норах. Даже бабы перестали разносить сплетни. И вдруг развалило взрывом всю печь у Зоиды Грибовой. Хату едва спасли от пожара.

— Не один я набиваю поленья порохом, — хохотал Скворцов, не подозревая, что взорвался его снаряд.

— У кого ж энто она дрова утащила? — гадала наивно Скворчиха.

— У Суедова. Он шинок поставил. Много дров потребно, заготовил три поленницы.

— Возненавидит Зоида Тихона.

— Что она ему сотворит?

Три дня и три ночи плакала Зоида от бессильной злобы. А после не стало слез, сидела молча и проклинала есаула Скворцова, у которого крала дрова. А он и не подозревал об этом, разговаривал с Зоидой при встречах участливо:

— Какое злодейство, Зоида! Кто-то тебе подкинул в поленницу чурку, набитую порохом. На кого подозрение-то?

— Измываешься? — вскидывалась коброй Зоида.

— Что ты, бог с тобой, — удивлялся добродушно есаул.

Самым главным и опасным врагом стал казаться Зоиде Василь Скворцов. Она выдумывала ночами для него самые страшные казни. То рвала его клещами на куски, то жгла на медленном огне. Она наслаждалась его муками... плакала от счастья, когда он умирал, просил прощения. Но он жил!

— Застрелите его ночью из-за угла! — умоляла Зоида Митяя Обжору и Гунайку.

— Боюсь, матушка-болярыня. Есаул чуткий, ловкий, затылком видит. У меня кишка скручивается, когда его встречаю, — мял шапку Митяй.

— Жалкие трусы! Вон с моих глаз!

Зоида сама выследила, когда Скворчиха истопила баню. Василь мылся всегда посеред недели, отдельно, долго парился. И любил брусничный квас с хреном. Подбросить отраву было не так уж трудно.

— Иди, Мокриша! В предбаннике жбан с квасом. Бросишь энто зелье в питие ему. Да гляди, чтобы тебя не увидели.

— А он шражу жаумирает? Штрашно!

— Нет, есаул вообще не помрет. Пронесет его. Неделю будет маяться кровавым поносом. А мы посмеемся.

— И вжаправду шмешно!

Мокриша пробежала огородами, смело открыла дверь предбанника и бросила зелье в жбанчик.

— Зайди, подай квасу! — крикнул Василь, полагая, что дверью скрипнула жена.

— Прошиби тебя понош, — бросилась Мокриша прочь.

— Тетеря глухая, — вышел в предбанник есаул. — Квасу не могла подать. Да и спину бы потерла, приласкалась. А то в избе дети все время мешают. Улыбнулся. Пил жадно, с передышками. Вспомнил недавний сон. А приснилось ему, будто укусила его какая-то черная, мерзкая змея. К чему бы это? Нет, не может его укусить никакая гадюка. Василь охлынул и снова пошел париться. Раза два выскакивал и валялся в снегу. Катался в сугробе с кряхтеньем и радостным стоном. Был переполнен здоровьем, молодостью и силой. Хороша баня! Сладок снег русский!

Дома Василь отлежался, выпил еще ковш квасу, поужинал и уснул богатырски. Скворчиха глянула на него с умилением:

— Не промыл свои русые кудри. Лист от березового веника запутался в кольцах волос. Уснул сокол синеглазый.

К утру Скворцову стало худо. А к полудню следующего дня он умер. Полковник Скоблов, Богудай Телегин Матвей Москвин пришли к знахарке.

— Как живем, старая? — зло пнул кота Богудай.

— Что-то молчишь, не глядишь в глаза? — присел мягко на чурбан писарь.

— А у вас нетути глаз, у вас черные дырья!

— Не ершись, Евдокия. Мы по делу, — миролюбиво Осадил на лавку старуху Скоблов.

— Не касайся, и возля тебя смерть ходит...

— Не пужай, Евдокия. Я ведь по-хорошему.

— Почему умер Василь? — спросил мрачно Телегин.

— Отравился.

— Чем?

— Выпаром из гриба ядовитого.

— Из какого гриба?

— Из белой поганки, знамо.

— Почему не спасла, не отпоила?

— От белой поганки нет спасу. И через тыщу лет будет.

— Кто отравил есаула?

— У жены евойной спросите...

— Кто зелье такое могет варить окромя тебя?

— Дуняша Меркульева.

— Кто еще?

— Никто!

— Кому ты продавала яд?

— Никому, клянусь.

— Гореть тебе на костре, колдунья! — Снова поддел сердито сапогом черного кота Богудай.

— Ворону мою верните, — зашипела знахарка.

— Твоя Кума в Москве, у царя в гостях, — острословил Скоблов.

— О чем говорить с ведьмой? — плюнул Телегин.

— А у Дуняши Меркульевой и спрашивать нет смысла, — заключил писарь.

Так и не мог Богудай найти отравителя. А через два дня свалилась на голову новая забота: украли с дувана золотое блюдо. От этого известия весь казацкий городок переполошился.

— Винюсь, усталый был. Пригрелся и уснул в тулупе. Да и пурга всю ночь бушевала. Не видно было ни зги! Подходи и срезай блюду. Снимай, аки яблоку, — оправдывался Микита Бугай.

Бугай был казаком честным, не ухитрял. Его простили, даже в яму не бросили.

— Без нечистой силы здеся не обошлось, — уверял всех Михай Балда.

— Сокровище прозевали! — сокрушалась Зоида Грибова более всех.

— Меркульев снимет с нас головы, — суетился писарь.

По предложению Скоблова собрали выстрелом из пушки казаков, разбили их на тройки и обыскали тщательно все хаты. Но блюдо, как в воду кануло. К Богудаю приволокли Евдокию-знахарку.

— Ищи, ведьма, блюдо. Не скажешь, кто украл, — сожгу! Не найдешь — смерть!

— Учуял бы следы под снегом мой боров, да вы его зарубили! Отыскал бы схорон мой волк, да вы ему мозги вышибли! Прокаркала бы моя ворона, да вы и птицу похитили, злыдни!

— Колдунья глумится над нами, казаки, — подбоченился Герасим Добряк.

Из толпы раздавались возгласы:

— Она свиньей обернулась и Гриньку съела!

— Наколдовала смерть Илье Коровину!

— Ермошку спалила!

— Скворцова отравила!

— Она и блюдо похитила, будет на нем растирать зелье! — воскликнула Зоида Грибова.

«Золотое блюдо украла Зоида, — подумал Телегин. — Что-то она старается, шумит. Подозрение от себя отводит. Но лучше пока попугать знахарку. Она иголку в стогу сена может найти».

— Смерть колдунье! —вопил Федька Монах.

— Привяжем ее к осине и костерок под ногами разожгем. Благо, осина рядом, — обратился к толпе Герасим Добряк.

Богудай и не помышлял сжигать знахарку на костре, но ухитрительно махнул рукой:

— К осине ведьму! И жгите!

— Ты что? — округлил Скоблов возмущенно глаза.

— Уйди, не мешай. Останется живой твоя колдунья, — прошептал Телегин, отталкивая полковника.

Михай Балда прикрутил Евдокию арканом к осине. Федька Монах притащил хворосту. Добряк высек кресалом искру, раздул трут и разжег огонь. Неожиданно из толпы выскочила Дуня Меркульева. Она затоптала пламя, разбросала пинками хворост.