По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Каждый батальон двинулся к той барке, которая ему была раньше назначена, и сходни прогнулись под мерными шагами сотен и тысяч ног...

Две тысячи семьсот человек, не считая тех, кто пошёл с лошадьми, разместились на семнадцати дощаниках и в десяти ладьях, которые побольше. Сначала всё было сгрудились на левом борту, глядящем к берегу, но суда сильно накренились, и окрики старших заставили солдат рассыпаться по всей палубе на каждом судне. На передовой барке взвился государственный штандарт, грохнула пушечка, поставленная здесь на носу, ей ответила другая, с кормы... Десятью выстрелами салютовала отходящая флотилия городу и тем, кто остался на берегу, махая руками, шапками, платками, посылая пожелания и благословения отъезжающим...

Особенно выделялись из общего гула и шума плач, вой и голоса баб и девок, провожающих своих мужей, женихов и возлюбленных в дальний, долгий и опасный путь!..

Медленно, на вёслах движется караван вверх по Иртышу, против быстрой речной струи... И далеко провожают его по берегу толпы людей, больше женщины и девушки, желая издали, в последний раз перед разлукой наглядеться на своих желанных, ненаглядных кормильцев-поильцев или сердечных дружков.

Долго шла в этой толпе и салдинская поповна, Агаша, тоже попавшая на проводы. В толпе офицеров, мелькающих на передовой барке, силится она различить знакомую стать, милые черты Феди... А он, в свою очередь, прислонясь к борту, ищет глазами любимую девушку в той веренице женских фигур, которая вьётся по берегу, то появляясь на солнце среди чистых полян, то исчезая среди прибрежных частых зарослей и лозняка...

Но река широка, воздух пронизан светом. Больно глядеть на сверкающую под лучами реку... Спотыкается девушка... Она, как и другие, начинает отставать от каравана. Как нарочно, попутный ветерок повеял с северо-востока; разом голый лес мачт речного каравана забелел парусами-крыльями... Надулись легонько паруса, словно груди лебедей, и быстро стали резать носы ладей и барок резвую, пенистую встречную струю речную... Уходит, убегает, тает караван в просторе сияющей реки... Остановилась Агаша, машет в последний раз рукой, шепчет последний привет:

   — Миленькой, дружочек мой!.. Храни тебя Господь!..

Гагарин приметил, как побежала поповна за караваном, дождался, пока вернулась она, чтобы отвезти её в слободу, куда и сам собирался в гости отдохнуть после сутолоки и угара последних дней.

Наблюдая во время пути за своей возлюбленной, которая даже не могла притворяться и сидела печальная, молчаливая, с заплаканными глазами, с побледнелым, прекрасным лицом, князь, улыбаясь в душе, подумал: «А в пору я паренька услал... При нём, поди, и делу моему с Агашей был бы конец. Выходит, я двух зайцев одним пыжом шибанул. Дружку Бухалту помощничка такого дал, который ему поможет шею свернуть... А тут — свободнее стало вокруг моей лебёдушки, не придётся мне на край постели тесниться, третьему место давать...»

И, довольный, посапывает Гагарин, пригретый, разморённый утренним теплом; наконец и совсем задремал, склонясь головою на плечо своей спутнице.

А та сидит, не шевелясь, заплакать хочет и не смеет, вздыхает только часто, протяжно и глубоко...

Обыкновенно в месяц и пять дней совершается путь от Тобольска до Ямыш-озера; а отряд Бухгольца затратил на этот переход вместе с частыми остановками и роздыхами ровно вдвое больше и только 1 октября прибыл на место, когда уже начались холода и могли ударить внезапно морозы.

Пока люди валили лес для стен и построек, пока шведы инженеры и зодчие выбирали удобное место, разбивали землю по планам под городок-крепость, до 29 октября всем пришлось жить на барках, хотя река могла стать каждую минуту. Жили и на берегу, в наскоро сложенных бараках, шалашах и землянках, вырытых в сухом грунте, в прибрежных холмах.

29 ноября дружно принялись за установку стен, за постройку жилых помещений казарм, амбаров, конюшен и мастерских, а через двенадцать дней упорного, но весёлого труда, в котором принимали участие все люди отряда, даже кашевары и конюхи в свободные от прямого своего дела часы, работа была кончена. Всем приятно было быстро согреть озябшее тело, постукивая топором, подкатывая и складывая одно на другое готовые, притёсанные брёвна, завершая венцы срубов; да и сама по себе притягивала всех спорая, дружная работа, плоды которой тут же выявлялись, росли не по дням, а буквально по часам в виде городских стен и прочных зданий, покрытых свежим тёсом, так вкусно пахнущим и блещущим под лучами осеннего дня, или одетых щеголеватыми листами белого железа, которыми крылись склады пороху, ядер, картечи и башни приворотные, высоко поднятые над раскатами и стенами крепостцы.

Здесь перезимовал отряд среди почти полного безделья, поправляя кое-что, готовя вьюки для долгих сухопутных переходов. Даже маленькие пушки должны были вьючиться на лошадей по две на каждую, словно сумы перемётные в старину.

Охотой занимались много и с увлечением. Свежая дичь всегда была в лагере для целого отряда. Кроме казённой чарки водки, солдаты ухитрялись ещё добывать вино у разъезжих торговцев, которые часто заглядывали в новый, многолюдный военный городок. А уж про офицеров и говорить нечего. Пьянство, азартные игры, ссоры и связи с калмычками соседних улусов заполняли у них все долгие, сумрачные зимние дни.

Но вот потянуло теплом с юго-востока, от озера Чан, из-за высоких предгорий Змеиных гор... Повеяло весною, которая дружно и быстро наступает в этих местах. Закипела опять работа, позабылась зимняя скука и отупение, стали готовиться в дальнейший путь.

На средину апреля назначили выступление; в начале марта уже послал Бухгольц Трубникова к Эрден-Журыхте, калмыцкому контайше, и к другим владетельным ханам и князькам с письмами и для устного успокоения этих сторожких дикарей. Надо было уверить, что не против этих ханов с их племенами идёт большой русский отряд, а с мирными целями: произвести разведки в местах нахождения золотого песка у верховьев Иртыша.

Такое предупреждение особенно было необходимо в настоящую минуту, потому что ещё весною прошлого года, задолго до выступления отряда Бухгольца во все концы и края сибирских степей, через реки и горы, в самые дальние кочёвки и улусы по обеим сторонам Иртыша до самого истока за озером Зайсан и выше прокатилась одна тревожная весть: десять тысяч московов с Темир-башем, «железным генералом», посланным от самого царя, идут разорять калмыцкие и киргизские улусы. Стариков будут жечь, мужчин-батырей, удалых наездников, перестреляют, перережут. Девок и баб возьмут себе в добычу, как баранту, вместе со всем скотом, верблюдами и лошадьми. А детей и юношей силой заставят есть свинину, принять крещение и осквернять мечети и прах отцов своих, правоверных мусульман, или наивных, но искренних буддистов.

Как будто в кварталах Тобольска, населённых инородцами, впервые народился этот слух, пущенный своими же, русскими людьми, вроде Задора и его приятелей, сознательно или слепо оказавших услугу планам Гагарина относительно помехи походу Бухгольца. Месяца не прошло, как волнующие слухи разнеслись на сотни, на тысячи вёрст кругом, потому что как раз весною разъезжались из Тобольска кочевые улусники-торговцы, и бухарские, и китайские купцы, особенно склонные разносить всякие слухи и вести по белому свету...

И вести эти скоро вернулись в Тобольск в виде сообщений о скоплениях кочевых шаек у верховьев Иртыша и по обеим сторонам, от Зайсана до Семиполатинской, недавно отстроенной ещё небольшой крепостцы... До Бухгольца, наконец, с разных сторон стали доходить эти же тревожные слухи. И ещё в Тобольске решил он послать вестника к кочевым ханам. Для этих поручений особенно рекомендовал Гагарин того же Трубникова. Теперь, когда дурные вести дошли до Бухгольца, он едва дождался первых дней потеплее, и в начале марта поскакал Трубников с верительными письмами по широкой степи, направляясь к дальним улусам, где, как было известно, находился сейчас контайша Эрдени.