Музыка души

Они побывали в музеях Капитолия, Палатинском саду и на развалинах дворца Цезарей, заинтересовавшего Петра Ильича своей историей. Посетили Ватикан, где осмотрели за раз Пинакотеку, Ложи, Станцы и Сикстинскую капеллу. Не особенно увлекавшийся живописью и не разделявший энтузиазма Модеста, в этот раз Петр Ильич понял, сколь важно долго и пристально всматриваться в картину. Он сидел перед «Преображением» Рафаэля и поначалу не видел в картине ничего особенного. Но постепенно он начал понимать выражения лиц каждого из Апостолов и чем пристальнее вглядывался, тем больше проникался прелестью общего и деталей.

Сильное впечатление произвел на него Микеланджело. Долго Петр Ильич созерцал его скульптуру «Моисей». Пророк был изображен встающим и обратившим голову в ту сторону, где приносится жертва Ваалу. Лицо его было гневно и грозно, фигура — величественна и повелительна. Чувствовалось, что стоит ему встать и произнести слово — и заблуждающаяся толпа встанет перед ним на колени. Грандиозная статуя.

Но только он начал действительно наслаждаться, как появился Модест и напомнил:

– Пошли: скоро три часа, а надо еще в Сикстинскую капеллу зайти.

Оглушенный обилием разнообразных впечатлений Петр Ильич решил, что не смог бы долго жить в Риме. В нем слишком много интереса. Некогда помечтать, некогда углубиться в себя, и в итоге чувствуешь себя вечно усталым.

Беспечальное существование отравили тревожные вести с родины. Анатолий писал, что отец тяжело заболел тифом. В течение трех дней он был безнадежен, лежал в сильнейшем жару, метался, никого не узнавал, не мог говорить. Его считали столь близким к концу, что не стали телеграфировать Петру Ильичу с Модестом о болезни, считая, что они все равно в живых его не застанут. Однако удивительно сильная натура Ильи Петровича взяла свое – ему стало лучше. Поскольку с тех пор никакой телеграммы не последовало, Петр Ильич решил, что отец выздоравливает. Но страшно подумать, какие следы оставит эта болезнь в его-то годы! Жаль было и бедняжку Александру, оказавшуюся с больной катаром желудка Таней у постели умирающего отца. Да и сама она страдала от камней в почках. Боли были так сильны, что для обеих созвали консилиум из трех докторов, которые посоветовали отправиться на юг, как только позволит состояние здоровья.

Петр Ильич совсем было успокоился насчет отца, как вдруг пришла телеграмма от Левы, сообщавшая, что ему стало гораздо хуже. Посовещавшись, они с Модестом решили вернуться на родину проводить отца в последний путь. Но уже на следующий день получили еще одну телеграмму, на этот раз от Анатолия:

 «Папа умер. Спокойно, без больших страданий. Можешь не приезжать. Александра и Таня чувствуют себя хорошо».

А еще несколько дней спустя от Толи пришло уже подробное письмо с описанием болезни и смерти отца:

«Папаше стало лучше, и мы было подумали, что самое страшное позади, но вскоре он впал в тихий бред. Доктора говорили, что это результат разжижения мозга. Мы все были рядом. Девятого января, причастившись Святых Таин, в семь часов вечера, на руках у Саши и Лизаветы Михайловны он тихо скончался. Во время агонии в его глазах появилось сознание. Когда Саша, читавшая ему отходные молитвы, водила его рукой, чтобы он сам перекрестил себя, папаша помогал этому движению остатком своих сил. У него было сознание смерти, но покойное и светлое».

Прочитав этот отчет, Петр Ильич горько заплакал. Слезы, пролитые по поводу исчезновения из этого мира чистого и одаренного ангельской душой человека, имели на него благотворное влияние: он почувствовал просветление и успокоение. Мирное отшествие к вечному покою восьмидесятипятилетнего старца не произвело в душе нежного любившего его сына глубокого потрясения. Лишь горько было сознавать, что уж больше никогда он не увидит его.

***

В конце января Юргенсон написал, что сюита игралась в Москве с большим успехом. Петр Ильич обрадовался бы этому, если бы следом друг не передал слова Рубинштейна, будто ничего труднее этой сюиты нет. А ведь он старался писать легко и просто, и тут вдруг оказывается, что чем больше он старается, тем хуже становится. В ответ на его сетования Петр Иванович заявил, что он неправильно понял – сюита Рубинтшейну понравилась, недоволен он был скорее оркестром.

Колонн сообщал об успехе Четвертой симфонии в Шатле. Жаль, не удалось послушать ее. Петр Ильич уже предвкушал наслаждение, которое мог бы получить, присутствуя при исполнении никем не узнанный. Но ничего не поделаешь.

Его произведения определенно начали завоевывать признание за границей. Кроме Четвертой симфонии в Париже исполняли Третий квартет и Серенаду для скрипки и фортепиано, в Нью-Йорке — Первую сюиту, в Берлине — Первый концерт для фортепиано. И повсюду с выдающимся успехом. Петр Ильич мог поздравить себя с тем, что русская музыка все-таки пробилась на европейские — и даже американские — сцены.

А тем временем в Риме наступило время карнавала. Первые несколько дней по улицам двигались несметные толпы людей, вооруженных мучнистыми шариками, которыми закидывали друг друга. С балконов тоже шел обстрел проходивших мимо. Едва выйдя из дома, Петр Ильич оказался осыпан мукой с ног до головы. Некоторые шарики били ужасно больно, и приходилось надевать специальную маску, чтобы защитить хотя бы лицо. При этом стоял неописуемый крик, хохот, шум.

Когда пробило пять часов, раздались пушечные выстрелы и публика распределилась по обеим сторонам улицы. Послышался топот – по дороге понеслись нарочно взбешенные лошади. Что за удовольствие итальянцы находили в этом, Петр Ильич не мог понять. Вдруг одна из лошадей сбила с ног полицейского, едва не растоптав его – он чудом остался жив. Испытанного в этот момент ужаса Петру Ильичу с лихвой хватило, чтобы невзлюбить подобные празднества.

Наконец, к концу недели беснования с мучными шариками и лошадьми прекратились. По городу ходили маски, стараясь получить звание лучшей — таковым полагались премии. По вечерам устраивались красивые иллюминации. Только теперь Петр Ильич начал получать от праздника удовольствие.

В феврале братья расстались — Петр Ильич вернулся на родину, а Модест с Колей уехали в Неаполь. В день отъезда все чувствовали себя подавленными. Коля суетливо бегал от одного к другому, Алеша сердился на него, Модест был молчалив и серьезен, Петр Ильич сел писать Анатолию, чтобы отвлечься и утешить себя мыслью, что скоро свидится с другим братом. Покидать Италию не хотелось, хотя он так и не смог по-настоящему полюбить Рим. Возвращение на родину страшило из-за обострившейся политической обстановки. Удручало второе покушение на государя. Что-то будет дальше?

***

Выйдя из вагона, Петр Ильич зябко поежился, кутаясь в пальто. В Петербурге царила совершенная зима, резко контрастирующая с Римом. В толпе приезжающих и встречающих он с трудом нашел Анатолия, поразившего мрачной физиономией.

– Что опять случилось? – обреченно спросил Петр Ильич.

– Мне не нравится, как ко мне здесь относятся, – заявил Толя. – И я перевожусь в Москву.

Петр Ильич сокрушенно покачал головой. Он бы порадовался этой перемене, да с Толиным характером невозможно поручиться, что он в любом другом месте не найдет себе недоброжелателей.

В фиакре Анатолий принялся рассказывать последние новости:

– Саша с Верой и Тасей уехали в Каменку.

– Почему с Тасей? – удивился Петр Ильич. – Разве она не остается в институте?

– Она оказалась столь способной, что перегнала всех подруг, – усмехнулся Анатолий, – и ей совершенно нечего делать в классе. Так что вернется в институт только осенью. Таня зато осталась здесь — лечиться.

– Как их здоровье? – встревоженно спросил Петр Ильич.

Анатолий грустно покачал головой:

– Саша худа и бледна, очень слаба — ее едва можно узнать. Тут, конечно, добавились ее бдения у постели папочки. Надеюсь, дома она поправится. Таня немного лучше себя чувствует — ну, да сам увидишь. Саша просила, чтобы ты к началу апреля отвез ее в Каменку.