Золотой цветок - одолень

— Винюсь, Марья уговорила.

— Ну и шинкаря в раю не надобно помещать. Он нехристь. Хорунжий не годится в святые. Сами видели: отрубил голову человеку божьему — звонарю.

— Сударь был поганцем, — возразил Ермошка. — Гунайка, сын его, тоже паршивец.

— Гунайку я взял звонарем. И он усерден. Из него получится хороший звонарь!

— Звонарь получится! — заметил Бориска.

— У вас ядовитые языки, отроки! — покачал головой отец Лаврентий, отходя в сторону.

Крылья обретали плоть. Они были почти готовы к полету. Ермошка никого не подпускал к ним, даже кузнеца. Посему Кузьма и отец Лаврентий присели у светильников, разговорились.

— Ты знаешь, Кузьма, откуда твое прозвище — Машковец?

— Так прозывали моего отца и деда.

— А что означает сие слово?

— Не все слова обозначают что-то.

— Все, но мы потеряли корни, истоки.

— Что же таит кличка Машковец? Прелюбопытно, отец Лаврентий.

— Сие от слова языческого — «машновать», то бишь «молиться». И доселе в некоторых землях говорят: машновать, машковать... «Маш» — это бог.

— Я всю жизнь молюсь наковальне, отец Лаврентий.

— Не хитри, Кузьма. Фамилия у тебя — Молящийся! А в церковь ты почти не ходишь. Ни разу не был на исповеди.

— Грешен! Но ить «маш» — бог по-язычески!

— Приходи завтра. Не хитри!

— Каяться не в чем! Нет у меня утайной жизни. Весь на виду.

— Покайся хотя бы в том, что мало поклоняешься богу.

* * *

Крещенье роняло пушистые снежные хлопья. По приметам — к урожаю. А ночью мороз свирепел. И утром птицы на лету замерзали, падали. Но к полудню потеплело. Снежные перья стали крупнее. У церкви толпился народ. Казаки были одеты тепло: в полушубках, мохнатых шапках, в меховых сапогах. А у баб и под шубами — телогреи, под шалями — понявы. На ногах шерстяные носки, пимы. Мальчишки и девчонки в теплых зипунах с медвежьими воротниками. У невест на плечах лисы красные. А голутву и собачьи шкуры грели. Однако у Гришки Злыдня отвалилось ухо, пришитое летом знахаркой. Приморозил его слегка, оно замокрело и отпало. И даже хуже того: говорят, вроде бы ухо почернело, а ведьма отрезала его. А для чего отрезала? Знамо, съела! Посолила, должно быть. Приправила укропом и пообедала. Так она разохотится и у всех ухи поотрезает.

— Холодец, студень из человеческих ушей продлевает жизню на сорок лет, бают! — шептала Хевронья.

Зоида Грибова вышла на люди впервые после избиения страшного. На голове треух из кошачьего меха. Сухая вся и бледная. Но в зеленоватых глазах ожидание торжества. Она ждала Ермошкиной смерти. Она жаждала насладиться падением и муками предсмертными его.

— Убить бы Меркульева, Ермошку, Борьку-мазилу, Дарью, Хорунжего, Телегина, кузнеца Кузьму... И тогда бы я сама умерла спокойно! Все меня бросили. Остап Сорока ушел с сотней, набрал на Дону полк, ринулся в Запорожье к Тарасу Трясиле. Соломон прилип к татарке. Братец убежал, а может, казнен. Меркульев изощрен в хитростях... Какие жалкие... Нет, на Яик надобно приглашать атамана из другой земли. С Дона, с Московии, с Вятки какой-нибудь... На Яике нет достойных казаков!

— Нет! Нет! — поддакивал ей Тихон Суедов.

— Я хощу стать атаманом, матушка! — молитвенно пробормотал Гунайка Сударев.

— Помрешь звонарем!

Отец Лаврентий прислушивался к разговорам. Крещенье превращалось в большой праздник. А пожертвованиям завидовал Соломон.

— Я за год не начерпал столько золота, сколько церковь за един день! — заглядывал в глаза Лаврентию шинкарь.

Кузьма перебирал легко вервь, поднимая крылья через перекидной валик на купол храма. Ермошка уже стоял там, держась рукой за крест. Ветер трепал мех его шапки. Шея отрока была обмотана белым пуховым платком. Желтая шубейка сидела на нем ладно. Но валенки портили украсность. Старые, кривые, двенадцать раз подшитые, они выглядели нелепо.

— Дарья, я повелел нарядить Ермошку.

— Я и нарядила.

— А пимы?

— И валенки дадены ему новые. Но он их не надел, должно.

— Он и штаны старые надернул, мам! — насмешливо вставила Олеська. — Мол, вдруг новые обмараю со страху, обмочу!

Дуняша ударила хлестко сестру по щеке. Олеська схватила Дуню, начала бить, раскровила нос.

— Растащи! — буркнул Меркульев.

Дарья с трудом разняла сестер. Они озверело вырывались, бросались друг на друга.

— Ты подлая! — гневилась Дуняша.

— А ты втюренная!

— Ермошка — мой суженый! — озорничала красавица Верка Собакина.

— Бежжубая я, а ижбу убирать у Ермошки жгожусь! — улыбалась Мокриша.

Ермошка стал знаменитым. Он возвысился, вырос, казался красивым, сильным. Он затмил славу художника Бориски. Все девчонки забыли о покорителе сердец — Прокопке Телегине. Все взоры были устремлены к нему.

— Зипун сбрось, как лететь! — советовал снизу Егорий-пушкарь.

— Пимы и портки могешь снять, ишо легче будет порхать! — заметил Герасим Добряк.

Меркульев подталкивал Дарью:

— Я рос в точности таким. Он даже ить похож на меня, стервец.

— Вылитый! — согласилась жена атамана.

— А што, ежли Ермошка не послухается отца Лаврентия и улетит нахально в рай? — ужаснулся Балда.

— Парнишка наглый, — поддержал Балду Ивашка Оглодай. — Прилетит он в божеский сад, напакостит тамо, обворует ангелов. А вдругчи и у самого создателя что-нибудь сопрет. Стащит у Саваофа одеяло аль подштанники...

— И куды глядит атаман?

— Неуж не могли найти для полета благопристойного отрока?

Вошка Белоносов, Гунайка и Митяй Обжора собирали в толпе пожертвования для храма. Деньги сдавали бабке Прокофихе. Отец Лаврентий доверял старухе. Она продавала свечи, нательные кресты, мыла полы в церкви. Прокофиха раньше всегда обыскивала отроков, отбирала копейки, которые они утаивали при сборе. Сегодня бабка не обращала на агнцев внимания. И они крали безбожно! Митяй Обжора уже бросил незаметно в мешок Зоиде Грибовой шесть горстей серебра. И Гунайка сыпнул четыре пригоршни. Усердствовал перед Зоидой и Вошка.

— Не подходите ко мне боле, заметят люди! — осадила своих старателей Поганкина.

Отец Лаврентий осенил снизу купол церкви крестом. Ермошка поднял крылья, начал их надевать на себя через голову, как юбку. Но тулово не пролезало в кольцо.

— Зипун скинь, дурень! — подсказали из толпы.

— Разденься! Сбрось полушубок! — зычно крикнул Меркульев.

Над куполом храма закружилась знахаркина ворона. Она села на крест, крутнула хвостом:

— Здравствуй, Ермоша!

— Здравствуй, коли не шутишь.

— Дурак!

— Сама ты дура!

— Раздевайся, стерва! — сердито приказала птица.

— Прыгай! Прыгай! — вопила толпа.

Ермошка снял полушубок, бросил его вниз. Шубейка падала как-то уж очень необычно. Она надувалась порывами ветра, описывала круги. И упала прямо в руки Дуне Меркульевой.

— Я вижу пресвятую мать-богородицу! — заголосил Ермошка, разглядывая знахаркину ворону на кресте.

— Падайте ниц и молитесь! Жертвуйте церкви! Но не бросайте в кружки серебро мелкое! — призывал отец Лаврентий.

Ермошка понял, что у него никогда не хватит духу броситься вниз с такой высоты. Голова кружилась, подкашивались ноги. Он лихорадочно думал, как бы увильнуть от прыжка...

— Я вижу пресвятую мать! — снова прозвенел он с купола церкви.

— Верим! Верим! Прыгай!

— Я вижу Николая чудотворца!

— Истинно! Истинно! — согласились внизу.

— Я вижу архангела Гаврилу!

— Не валяй ваньку! Прыгай!

Других святых Ермошка не знал, о чем в этот момент горько пожалел. Кого же бы еще назвать?

— Я вижу бога! — истошно заревел он, закатывая глаза.

— Какой он из себя? — заинтересовался Балда.

— Лысый, значится. На облаке восседает. Похож на нашего Егория-пушкаря. Вокруг него ангелы! — обрадовался Ермошка возможности отодвинуть страшное мгновение.

В толпе начали похохатывать. А Ермошка кривлялся:

— Тише, казаки! Бог чтой-то мне глаголет... Ась? Неужели? Да, да! Я слухаю тебя, боже! Говори, говори! Я полностью согласный!