Золотой цветок - одолень

— Ермоша, я жалею тебя на всю жизнь! Прыгай! — трубно, по-журавлиному крикнула Дуняша Меркульева.

— Прыгай, стерва! — каркнула ворона.

Ермошка и не помыслил о том, чтобы броситься с купола. Но его подхватило вдруг порывом ветра, подбросило выше креста, отнесло в сторону. Затем крылья ринулись вниз и начали выделывать петли, перевертывая Ермошку. Народ замер было, но вскоре взорвался ревом восторга.

— Голубем, голубем кувыркается, пей мочу кобыл!

— Вот энто Ермошка! Нет, чтобы плавно сесть на землю... Так он лихость кажет!

— Господи! Вот отчаянная голова!

— Убьется ведь! Шапку уронил!

— Лепо, в бога-бухгая!

— И ворона рядом с ним порхаеть!

— А крылья-то трещат, когда опосля переворота вверх взмывают.

— Раз, два, три, четыре! Четыре петли связал! Четырежды перевернулся, дьявол!

— Куда летишь? Я ж велел к меркульевскому коровнику! — сердился отец Лаврентий.

— Ермоша! Сядешь у шинка — озолочу! Двадцать золотых дам! — прыгал Соломон, обнимая Фариду.

Прыгал от радости, хлопал рукавицами и купец Гурьев. Всем казалось, что Ермошка лихо управляет крыльями. Он устремлялся со свистом вниз, снова взмывал вверх, перевертывался, изгибался ласточкой, на какие-то мгновения зависал в неподвижности.

— Можно подумать, что он летал всю жизнь! — пожал плечами Меркульев.

— Готовился, навернучи, от нас утайно. Может, по ночам с энтой церкови он прыгал уже раз сто.

— Ясно! С первого разу и на коне так лихо не поскачешь!

— Хитрый малый! Подготовился!

— Прохвост! Гром и молния в простоквашу!

А Ермошка судорожно цеплялся за распорки, не послушны были ему крылья. Он летел к земле, как муравей на осеннем листочке, падающем с дерева. Однако юнец успел заметить: упрешься на распорки за спиной — крылья резко взмывают вверх. Нет, Ермошка не летел! Он падал, беспорядочно крутясь и перевертываясь.

Дуняша Меркульева заливалась слезами счастья. Ей казалось, будто Ермошка свершает чудо. Ах, как он отважно крутится в воздухе! Другой на этих крыльях давно бы шлепнулся! И осталось бы мокрое место! А Ермолай Володимирович продлевает удовольствие для себя и людей. Он наслаждается небом! Он рисует и воспевает полет!

...Земля ринулась на грудь после пятого переворота так стремительно, что Ермошка не успел даже закрыть от ужаса глаза. Он молниеносно перекинул руки за спину, выгнулся, давнул на распорки. Ноги его шабаркнули по сугробу, валенки сдернулись... А крылья еще раз перевернули летуна и поставили мягко на ноги у самого входа в шинок.

Он стоял босой на снегу, держась за распорки. Народ бежал к нему со всех сторон.

— Спасибо, Ермоша! Бросай крылья, заходи в шинок! Я в долгу не останусь! — подскочил Соломон. — Обещанные мной золотые ты получишь!

— У него руки оледенели, он их разжать не могет! — ахнула Бугаиха.

Меркульев обрубил саблей крылья, поднял Ермошку на руки и занес в шинок. Дуняша рыдала, подавая полушубок, валенки, шапку.

— Разожми пальцы, Ермолай, — просил атаман, дергая за обрывки полотна. — Выбрось обломки! Не огорчайся. Крылья новые изладим. Я сам тебе куплю шелку. Голубого. У тебя будут голубые крылья!

— Успокойся, Ермоша. Замерз? Мы тебя отогреем! — ласково обращалась Фарида. — Ты у нас лебеденок!

— Скажи что-нибудь, Ермоша, пей мочу кобыл!

— Молчит, в бога-бухгая!

Телегин с трудом разжал у Ермошки пальцы, отобрал обрубки распорок.

— Мабуть, ему с нами и говорить грешно? Он ить гутарил токмо что с богом! — предположил Балда.

— Что тебе вещал бог, Ермоша? — поднял крест отец Лаврентий, надеясь на сообразительность парнишки, на выигрышные для церкви слова. Отрок встрепенулся, задвигался, чем всех обрадовал. Крещение — большой праздник. Что же изрек создатель в этот день?

— Говори, Ермоша! Говори! — подбодрил орленка Меркульев.

— А поведал бог мне немного...

— Что же промолвил бог?

— А бог сказал мне: ну и дурак же ты, Ермошка!

Цветь тридцатая

Гурьев был в казачьем городке впервые. Он отправил свои и казачьи обозы с рыбой в Астрахань, а сам остался погостить. Меркульев уговорил купца. Да и отец Лаврентий намекнул, что назревают большие события.

— Перемены грядут великие. Казаки требуют запретить винопитие!

Купец присматривался ко всему зорко. Подивился селитроварне. Дешево порох обходится. Домница кузнеца Кузьмы поразила его еще более. Как бы выведать их тайны? Булатом хвастались они своим зазря. Плохой булат, уступает дамасскому. Но клинки для боя добры, остры, годны даже для бритья. Крепость и городок построены с большим умом, но в низине. Место можно было выбрать получше. Учуг — сваи, забитые поперек реки, из мощных лиственниц. Вечный учуг. И поставлены реже, ледоходом их не сбивает, как у волжан.

— Большие льдины взрываем весной, однако, — пояснил Меркульев.

Это уж совсем ново! Как все просто и дешево! У яицких казаков есть чему поучиться. Вечный учуг придумали. Это же тысячи золотых сберегает.

Непонятно было токмо, как они заводят такие большие клети между свай весной для перегородки реки. На попа такую клеть не поставить и с двух кораблей. Меркульев не скрытничал:

— Клети подводим по воде. Опосля привязываем с лодок камни к торцу, который надобно погрузить ко дну. Или кули с песком.

— Сколько же камней потребно?

— Как ты мыслишь, так много. А мы клети заводим сверху течения. Они упираются в сваи. А противоположные торцы и надобно опускать. Их ведь чуть погрузи, а дале течение подопрет, начнет топить: ставить на попа.

Гурьев чуть не взвыл. У него на волжском учуге ставят клети сорок наемных умельцев-силачей. Платить приходится изрядно. А выходит, что щит между свай можно поставить легко с четырех лодок даже мальчишкам!

«Разгоню всю учужную ватагу! Набью морду управляющему! Безмозглые добытчики! Это какой же я понес урон? Господи!»

— Но иногда учуг не выдерживает, ломается, — заметил Телегин.

— Почему? Клети, вижу, на берегу дубовые, прочные.

— Клеть лопнет — не беда. Всегда запасные готовы. Сваи ломаются с треском, как прутики.

— Не поверю! — вздохнул Гурьев. — Такие сваи ничем не сломишь.

— Рыба ломает. Прет и прет с моря. Белуги-то в тридцать пудов идут, осетры — в девять пудов. Севрюги — тьма. Река закипает, из берегов выходит. Трижды учуг рыба сносила. Теперича мы весной из пушек бьем с берегу. В море обратно гоним излишки.

— Говорят, когда-то и Волга была такой рыбной, — пнул ледышку Меркульев.

— При царе Горохе! — нахмурился Гурьев. — Запоганили реку люди. Замусорили. У вас вот селитроварня в яму отходы сбрасывает. И от кожевни не вижу стока к Яику. А Волга, как помойка. Все в нее, бедную, валят.

— К реке не можно подпускать овец, — пояснил Телегин. — Овечьи говешки ядовиты. Где овечий водопой есть, там на сто верст рыбы нет.

— Где ж вы пасете баранов?

— В степи, у озер. Овцу к реке мы не подпущаем.

Гурьев ловил ухом каждое слово. Он заметил, что к нему относится враждебно лишь один шинкарь. Лебезит, кланяется, а в глазах искорки затаенного зла.

«Ах, недотепа я! — теребил рыжеватую бородку Гурьев. — Как же это я не догадался продавать вино? В рыбу вцепился, ничего боле не видел. Нет, я тебя выкурю с Яика, клещ проклятый! Я тебе не позволю обдирать моих братьев».

— Что-то волком ты глядишь, Гурьев, на Соломона? — вопросительно прищурился Меркульев.

— Так ить он шкуродер! Позволь мне поставить кабак. Я в четыре раза дешевле буду продавать вам зелье. И без мухоморной подмеси. По-божески!

— Ставь. Базар миром правит справедливо. Ежли торгаш один, то базара нет. Торговец становится обдирателем. Ставь, купец, кабак! Будет у нас три шинка! Токмо вот чую: казаки наши не любят шинок. Пьющих на Яике мало. Вино и табак за грех почитают.

— А кто еще охоч на торговлю?

— Суедов поставил лабаз. Не желает быть казаком, уходит в лавочники.