Золотой цветок - одолень

— Цицерон! Яицкий Цицерон!

— Ты пошто атамана антихристом кличешь, в бога-бухгая?

— Антихриста величают Люцифером, — оправдывался Охрим.

— Круши смутьяна! Рви! — взревел людской круг.

— Не троньте! — защитил Меркульев толмача. — Охрим пригодится нам. По законам его республикии меньшинство подчиняется большинству.

— Подчинюсь, — печально сник старикашка.

— Давно бы так! — расплылся в улыбке Телегин.

По знаку атамана Егорий-пушкарь пустил в небо огни хвостатые. Соломон объявил бесплатное угощение для всех. Казачий круг порешил направить послов в Московию во главе с Меркульевым, Хорунжим, Смеющевым, Охримом и отцом Лаврентием.

— Мне чужды деяния ваши мирские, — отказывался сначала священник, но все-таки согласился.

Верховодить Яиком оставили Богудая Телегина, Скоблова и Василия Скворцова. Егорию заказали лить из меди за счет войсковой казны пушки и ядра огненные на случай войны с Московией.

— Ежли не вернетесь из Москвы, мы разорим летом Астрахань! — заверил послов Богудай.

— Всю Волгу ограбим! — поддержал Телегина Скоблов.

«Так и случится. За ними всегда пойдет народ», — грустно подумал отец Лаврентий.

По предложению Меркульева в посольство избрали и купца Гурьева. У него связи с московскими дьяками, дружба с холопами царя и людишками патриарха. На атаманство обоза в пути благословили кузнеца Кузьму. Потребно ему тайны пистолей гамбургских выведать. Гладкость стволов у них изумительна. Охранный полк доверили Хорунжему. Головной отряд стражи Нечай согласился возглавить. Поезд собирался великий: двести сорок возов осетрины на продажу и шестьдесят для подарков царю, патриарху и для подношений мздоимцам. На подкуп подьячих и придворной шушеры выделили из войсковой казны четыре тысячи золотых. Набрали много и рухляди — красных лис, медвежьих и рысьих шкур. Множились в Московии взяточники. На день именин, на святки, на пасху, на масленицу — неси подарки дьякам... Собирают по копейке, по серебряному ефимку на золотое кольцо свиноподобной попадье, теще сыскного дьяка, охраннику уличной рогатки, царской кухарке.

Тех, кто уезжал с посольством в Москву, осаждали просьбами, совали динары и червонцы. Мол, купи то, купи се. Отбою не было от баб и девок. Кланька упрашивала Нечая:

— Мне платье панянки потребно. Штоб на спине вырез до ягодиц! А под подолом обручи.

— Зачем тебе энто, Кланя?

— Тебя соблазнять! На всю жизню!

— А мине моноклю. Стекляшку на глаз такую — в золоте. Понял! — приказывала Марья Телегина Охриму.

— К чему тебе, Марья, монокля?

— Титьки у коровы разглядывать.

— И мине купи моноклю! — подбоченилась Верка Собакина.

— А тебе-то зачем?

— Бородавки у соперницы буду увеличивать заморским стяклом!

Подошел к святому отцу и Матвей Москвин.

— Нижайше прошу, батюшка Лаврентий. Передайте в дар Троице-Сергиевскому монастырю вот эту золотую иконку. Батя мне сие завещал. А исполнить было не можно.

— Но я, мабуть, не попаду в монастырь, — засомневался священник.

— А вы оставьте иконку на патриаршем дворе. Дьяки передадут приношение. Ни у кого рука не поднимется обкрадывать церковь.

— Во имя веры передам.

— Век буду благодарен, — дрогнувшим голосом произнес писарь.

— Что это он так? — не понял Лаврентий.

Нагрудная иконка с чеканным образом богоматери была украшена грубовато бирюзой. И золотая цепь на ней — коротковатая, голова пролезала впритирку. Отец Лаврентий взялся передать пожертвование, но был явно недоволен. Для своего храма писарь оказывался скуповатым. Ермошка заметил, как Лаврентий сунул иконку в карман шубы довольно небрежно. Цепочка выглядывала, болталась...

На долгие сборы в поход Меркульев времени не отпустил.

— Выходим санным путем через два дня, — объявил атаман.

— Возьмите меня обозным, Игнат Иваныч. Кузнец берет своего Боряху. Я пригожусь вам, мабуть, в пути, — начал проситься Ермошка в Москву.

— Не могу, — хитрил по привычке атаман. — Охотников много. Прокопка Телегин и Миколка Москвин просятся. Гунайка и Вошка плачутся. А поход — не игра. В дороге зимой можнучи и замерзнуть. Метели скоро обрушатся на степь. Налеты ногаев и разбойников отбивать придется. Мне потребны не малолетки, а вои! И двигаться будем ускоренно: днями и ночами.

— Выдюжу я, спать не буду полгода. Живота в бою за вас не пожалею, ежли придется! — клялся со слезами на глазах Ермошка.

А Меркульев спокойно прикидывал:

— Надобно его взять обязательно. Что-то моя Дуня по нему с ума сходит. Дуняша — дитя. Кабы чего плохого не вышло. Молодежь пошла ужасная. Не то, что раньше, в добрые времена...

— Век буду вашим рабом, — канючил Ермошка.

— Нет, оставайся дома. Девки мои, Олеська и Дуняша, жить без тебя не можут.

— На кой ляд они мне, выдры?

— Что ты сказал?

— Надоели, говорю...

— Ермоша, я замышлял твою свадьбу сыграть с Олеськой года через два. У меня к тебе возникло уважение.

— Не потребна мне ваша Олеська. Я ее не терплю!

— Почему?

— Она холодная, как лягушка. Злоязычная.

— Ну, хорошо! Подрастет Дуня — отдам тебе ее в жены. Приданое — три тыщи золотых!

— И Дунька мне ваша, как собаке пятая нога. А три тыщи у меня свои есть в схороне опосля морского набега.

Отец Лаврентий заступился за юного просителя:

— Возьми, атаман, парня. Душа у него богом озарена. Да и Бориске без него скучно будет. И нам потребны будут в Москве мальчики на побегушках.

Кузнец Кузьма за Ермошку слово замолвил:

— Надобен мне отрок до зарезу!

Хорунжий, Тимофей Смеющев и Нечай посоветовали взять парня. А Дарья подмигивала юнцу: мол, не боись! Мой Игнат Иваныч покуражится и возьмет тебя. Так и получилось. Меркульев хлопнул Ермошку по плечу:

— Добро! Завтра приведи свою Глашку к нам. Пущай ордынка у нас поживет. В избу свою посели погорельца Егория-пушкаря. Да припрячь получше утварь дорогую. А то ведь все пропьет у тебя, разорит хату. И собирайся в Москву!

Бориска подбежал к другу... Они отошли в сторону, зашептались.

— Господи! — улыбнулся кузнец. — Завтра в дорогу, на санях! А сынок мой с приятелем Ермошкой думают о новых крыльях!

* * *

В ночь перед выходом санного поезда во многих теремах, избах и землянках светились оконца. И не увидишь, что там творилось. Стекла токмо у богатеев. В остальных окошках — слюда, бычьи пузыри... Да и что там могло происходить? Нечай целовал Кланьку. Разве это интересно? Нет! Грунька обнимала Хорунжего. Мир любовью не удивишь. Тревоги и боли в жизни больше, чем любви. Бабы починяли тулупы, шили новые рукавицы. Вьюжная стынь беспокоила. Как пробьются казаки через буранную степь? Вой ветра сливался с далекими завываниями волчьей стаи. Часто замерзают люди в пустыне снежной. В одну, две-три подводы через волков не пробьешься, разорвут. У Оглодан кум в прошлую зиму влез от волков на березу. И замерз там на ветвях. Окружили его звери, обложили выжидательно. Через воинственных ногайцев пройти еще трудней. Яик оторван от всех стран. Для кызылбашей — это край света. Для турецкого султана — конец земли. Для Московии — нет пути. А зимой здесь зарождаются бураны, которые накрывают полмира.

...Зоида Поганкина услаждалась теплом полыхающей печи и горячими блинами, что бросала ей с двух сковородок Мокриша. Вошка и Гунайка сидели в стороне на лавке. Они глотали слюнки и ждали, когда наполнится хозяйка.

— Осьмнадцатый блин жрет, — считал про себя Вошка.

У низколобого Гунайки сосало под ложечкой, на глазах блестели слезы. Но Зоида как бы не замечала голодных недорослей. Она обмакивала каждый блин в плюску с растопленным сливочным маслом, обсасывала его с хлюпаньем и сопеньем, кусала медленно. И держала она пальцами свернутый блин, аки зверушку. Рассматривала его с разных сторон, принюхивалась. Так повторялось почти ежедневно. Так Зоида утверждала свою власть над подопечными. Никто из ее питомцев не мог сесть за стол, пока не поест она, благодетельница и заступница тайная. Не подумайте, что властная хозяйка кормила сирот объедками. Нет, не жалела матушка хлеба, мяса и рыбы.