Иван Сусанин

— По судьбе твоей борона прошлась. Это ж надо — и отца, и мать, и жену схоронил.

— Мать, коль дозволите, я бы здесь перезахоронил.

— Надо мир спросить. Я хоть и большаком выбран, но важные дела сход решает. Надлежит тебе сызнова все миру поведать… Аленка! Кличь мать с огорода. Снедать пора.

Аленка посадила девочку на лавку, метнула на Иванку любопытный взгляд и выпорхнула из избы…

Мир, дотошно расспросив мужика, покумекал и порешил принять в деревню.

Большак Озарка Телегин молвил:

— Кланяйся миру, Иванка, но помни: деревня человека по труду ценит. Кто без устали работает, тот без хлеба не бывает. А хлеб сам, ведаешь, с неба не падает. У мира лишней пахоты нет. Ищи мелколесье и корчуй. Без огнища тебе не обойтись. Жить же будешь у бабки Матрены. Мужик у нее недавно преставился, а детей Бог не дал.

Иванка вдругорядь поклонился.

Матрена с холодком приняла постояльца. Она всю жизнь провела со своим мужем, кой и зеленого змия уважал, и крепкие кулаки в ход пускал. Терпела, куда денешься. Редкая баба побоев не ведает, еще со времен царя Гороха так повелось. Но Матрена на свою долю не жаловалась, к соседям не бегала, то последнее дело. Любой мужик, изведав, что его баба в чужих людях язык распустила, костерит государя своего во вся тяжкие, бабу не помилует, отдубасит смертным боем. Баба о том ведает и блюдет стародавний обычай: сор из избы не выносят. Терпи, ибо всякое зло терпеньем одолеть можно.

Матрена терпела и мужа своего не только чтила, но и боготворила. Изоська, когда душегрейкой не баловался, был тих и ласков, дурным словом жену не попрекал. Напротив: Матренушка да Матренушка, и все-то трудится, и любую бабью прихоть исполняет. Как такого мужика не чтить и не голубить? Почитай, полвека прожила Матрена со свом муженьком, и по сей день его оплакивает. Теперь-то и вовсе, как ей казалось, лучше его супруга на свете не было. И вдруг завалился в избу какой-то неведомый мужик и молвил:

— Прислан к тебе на жилье, бабка Матрена. Хочешь, привечай, а не хочешь, выгоняй.

— Выгонишь тебя, коли сонмище приказало, да еще с дитятком.

Недоброжелательность Матрены была очевидна, и тогда Иванка сказал напрямки:

— Коль не по нраву, прощай бабка Матрена. Пойдем, дочка.

— А ну погодь, уж прытко ершистый. Проходите в избу, — опомнилась Матрена, ведая, что против сонмища не попрешь. Не было случая, дабы кто-то из сосельников не внял миру.

И недели не миновало, как оттаяла бабка. Молодой мужик оказался приделистый: крыльцо и изгородь подправил, для избы и бани на две зимы дров наколол. И все-то промеж дела, ибо вставал с первыми петухами и уходил корчевать мелколесье. После обеда же спать не заваливался, а часок-другой сновал с топором по двору

Бабка только головой крутила. И до чего ж работящий! Ни одному мужику Сосновки за ним не угнаться. Старалась вдоволь накормить постояльца, а дитё козьим молоком отпаивала.

Иванка воспрянул духом: Тонюшка на глазах поправлялась: и щечки зарумянились, и глазенки заблестели.

— Спасибо тебе, Матрена, за хлеб-соль и дочку мою. Я уж тебя в беде не оставлю.

— Чего уж там, живите с Богом… Погляжу на тебя — напорно работаешь, мотри, не надорвись.

— Да пока есть силенка.

— Да ить как поглядеть, милок. Сила по силе — осилишь, а сила не под силу — осядешь. Во всякой работе меру надо знать. Ты же, как ретивый конь. И куда рвешься?

— Не могу, Матрена, руки в боки, глаза в потолоки. Для меня нет тяжелее бремени, чем безделье… Ну, да ладно. Пошел я на корчевку. Бог даст следующей весной, и мы свое полюшко житом засеем. Сусеки твои, Матрена, изрядно оскудели.

— Старые запасы Изосима мово. А как государь мой Богу душу отдал, сонмище ниву на себя взяло. Со своим-то хлебушком, куда бы стало отрадней.

— Будет хлебушек, Матрена. Будет!

Глава 42

АЛЕНКА

Около пяти лет прожил Иванка покойно в Сосновке. Мир сказал:

— Пригляделись мы к тебе, Иванка. Мужикам ты нравен. И огнище взлелеял, и двор Матрене подновил, и от мирских работ никогда не отлынивал. В пролетье большак наш, Озарка Телегин, прытко занедужил, так мир прикинул: помрет — тебе в большаках ходить.

Низехонько поклонился миру Иванка.

— Спасибо за честь, мужики, но поразумней меня большак найдется.

А потом случилась непоправимая беда, и причиной тому оказалась Аленка. За последние годы она заметно повзрослела и еще больше похорошела. От парней отбою не было, но Аленке приглянулся новый мужик, и она все чаще и чаще стала забегать в избу Матрены. То ягод принесет, то ядреных рыжиков на солонину, то свежей рыбки.

— И чего это вдруг меня разутешить надумала, девонька?

— А как же, бабушка? Иванке все недосуг, а ты совсем старенькая, ноги отнимаются. Где ж тебе по лесам бродить?

— Воистину, девонька. На старого и немощи валятся.

Когда в избе оказывался Иванка, девушка и вовсе расцветала.

— Угощайся, дядька Иван, на доброе здоровье.

— Спасибо, Аленка.

И девушка млела от его серых выразительных глаз и доброй улыбки.

Подружилась Аленка и с Тонюшкой

По деревне поползли слухи: дочь Озарки липнет к Матрениному постояльцу. Как-то в лесу их приметили вместе: Иванка пошел выискивать бортное угодье, и Аленка за ним увязалась.

— Я далече уйду, ступай в деревню.

— Не-а. Хочу медком полакомиться.

— Могу дупло и не сыскать, да и на медведя можно напороться. Ступай домой, Аленка.

— Не-а. Мне с тобой никакой медведь не страшен.

Иванка положил руки на плечи девушки, глянул в ее крупные лучистые глаза и увещательно (хотя сердце говорило о другом) произнес:

— Да пойми же ты, Аленка. Нельзя тебе со мной, и без того идут разговоры. Тебе ж отец Бориску приглядел.

— Ха! Тоже мне суженый. Лицом щербат и нос пуговкой.

— Зря ты так, парень как парень, на работу рачительный.

— Не люб мне!

Аленка аж ногой топнула.

— Кто глянется, к тому и сердце тянется. По тебе все девки сохнут.

Иванка и сам ведал: селище невелико, парней — раз, два — и обчелся, а девок втрое больше. Некоторые из них уже стали перестарками, вот и заглядываются на вдовца.

— Неразумные. У меня ж Тонюшка на руках.

— А что Тонюшка? Дочка у тебя славная, помехой не будет. Девкам муж нужен, а не домовой из запечья. Самому-то, небось, без жены докука.

— Кто работает, тот не скучает, Аленка.

— А по ночам?.. Поди, о девичьих усладах думаешь.

Не в бровь, а в глаз молвила Аленка. У Иванки даже лицо вспыхнуло. Он стесненно крякнул и отступил от девушки. А ведь она сказала истину. Не раз в ночную пору вспоминал он свою Настенку, ее горячее тело и пылкие ласки. И тогда в нем кровь вскипала. А позднее ему стала грезится Аленка — пригожая, веселая, щедротелая. Норовил отогнать сладострастные мысли, но чем чаще появлялась Аленка в избе, тем все больше привлекала к себе эта жизнерадостная девушка, коя во многом напоминала Настенку. И все же Иванка твердо решил: коль Озарка надумал выдать дочь за своего деревенского парня, от Аленки следует отказаться. Нельзя портить отношения с миром, кой его с добром принял и дал ему кров.

Аленка, заметив порозовевшее лицо Иванки, поняла, что своими последними словами угодила в меть [174]. Он грезит о женской ласке. Вот уже несколько лет минуло, как он улаживается без жены. Такой-то молодой и сильный. Уж так, поди, настрадался.

И Аленка (откуда только смелость взялась) нежно коснулась теплой ладонью лица Иванки и ласково молвила:

— Люб ты мне, дядька Иван. Возьми меня в жены.

Иванка оторопел: не ожидал такого быстролетного признания. Хотелось оттолкнуть Аленку и настоять, дабы она вернулась в Сосновку, но девушка приложила палец к его губам, а затем обвила его шею руками.

— Люб…люб, — выдохнула она и прижалась к Иванке всем своим горячим, упругим телом.

Иванку охватило жаром, тем самым страстным жаром, от коего мужчины теряют голову. Он не мог совладать с собой и впился в сочные влажные губы девушки. Поцелуй оказался опьяняющим для обоих.