Эпикур

   — Милый мой проводник, — вздохнула она, — поверь, там, куда ты собираешься вести, нет и намёка на дорогу, во всяком случае для меня. Неужели ты думаешь, что я соглашусь променять свою красоту и свободу на затворничество в геникее? Во имя чего я должна превратиться в наседку и развлекаться, сплетничая с такими же соседскими курами? Да ты сам первый отвернёшься от меня. А дети — ведь они будут заведомо несчастными бесправными метеками! Прости меня, но ты сам не знаешь, что говоришь.

Эпикур пытался возражать, что у них всё будет не так, но, встретив красноречивый взгляд Филоктимоны, смолк. Он решил, что не стоит торопить события. Конечно, со временем Филоктимона изменит своё решение. Через год-два он встанет на ноги и сможет украсить жизнь Филоктимоны, как она того заслуживает. Ведь многие брали в жёны гетер, и Гарпал, и, к примеру, Аристипп, воспитавший дочь-философа.

Но, видно, Филоктимона тоже стала думать о будущем. Несколько раз она встречала его с красными глазами, и к её нежности стала примешиваться горечь.

Настал день, когда Эпикур увидел её суровой. Она властно обняла его и строго спросила:

   — Ты меня любишь?

   — Да, милая. И намного сильнее, чем раньше.

   — И я тоже, — призналась она. — Это больно, но нам придётся расстаться.

Он содрогнулся:

   — Опомнись! Что ты выдумала!

Но Филоктимона, в отличие от него, умела владеть собой.

   — Это неизбежно, — твёрдо ответила она. — Все последние дни я мысленно прощалась с тобой.

   — Ты что, полюбила другого?

   — Если бы! Просто поняла, что так продолжаться не может. Чем дольше мы протянем, тем будет хуже. У меня кончаются деньги, из-за тебя мне приходится отказываться от многих выступлений, а иногда и кое-что выслушивать. Поверь, я могла бы, как Алкеста, умереть за тебя, счастливая и дарящая милому счастье. Но жить годы в нужде, окружённой общим презрением, — это не для меня.

   — Зачем ты так! — взмолился Эпикур. — У меня есть четыре мины, если жить экономно, этого хватит надолго.

   — Четыре мины! — нехорошо засмеялась Филоктимона. — Что такое четыре мины! Успокойся, на тебя страшно смотреть. Мы расстанемся, но не сейчас. Если бы ты знал, как я люблю тебя! — И она с плачем прижалась к нему.

Прошло ещё немного времени, и утром, провожая Эпикура на службу, Филоктимона вручила ему холщовую дорожную сумку, на которой была вышита сходящая в аид Алкеста. В сумке лежали его книги и записки.

   — Давай обнимемся на прощанье, — со вздохом проговорила она, — и очень тебя прошу, не возвращайся.

Эпикур пытался возражать, но Филоктимона остановила его жёстким холодным взглядом. Ему с трудом удалось уговорить её оставить на память «Пир» Платона.

   — Смотри на это просто, — сказала она, прощаясь. — Ничего страшного ведь не случилось. Судьба подарила нам месяц блаженной жизни, только и всего!

Невольно или намеренно она повторила слова Стратокла.

Разбитый горем, Эпикур всё же нарушил запрет и, злясь на себя, вечером притащился к её дверям. Ему открыла незнакомая девушка. Он задал вопрос и услышал:

   — Филоктимоны нет. Она переехала в Пирей к Агафону. Но если я тебе подхожу, выкладывай восемь драхм, и мы отлично проведём вечер.

Крушение

Эпикур сидел у рабочего столика с чернильницей и кипой несклеенных листов и, положив на колено свиток, начисто переписывал готовый кусок текста. Он заставил себя не думать о Филоктимоне, хотя чувствовал, что будет любить её всю жизнь, что это милое легкомысленное существо замкнуло его сердце и вряд ли кто-нибудь сможет изготовить к нему ключ. Он не знал, кто такой Агафон, и не стал узнавать. В конце концов она сама сделала выбор и, наверно, взвесила свои «приобретения и потери». Но при этом она не подумала об одной малости, об Эпикуре. Горе не сломило его, он остался таким, каким был прежде, только та, открывшаяся в его душе невидимая страна из приюта счастья превратилась в чёрную пустыню. Там поселились неугомонные демоны, которые постоянно искали повода, чтобы впиться зубами в его сердце.

Эпикур отгонял их, углубляясь в свои писания. С каким-то остервенением он трудился над книгой, словно хотел наказать себя, хотя и не очень понимал за что.

Дверь с шумом распахнулась. Эпикур обернулся и увидел Тимократа, возмужавшего, с отвердевшим лицом, в небрежно надетой выгоревшей накидке. Калам выпал из рук Эпикура; уронив на пол свиток, он бросился к другу и крепко обнял.

   — Вернулся! А Менандр?

   — Менандр дома. Я зашёл за тобой, отвести к нему. Мы только приехали.

   — Отпущены?

   — Да. Вместе со всеми, но поспели раньше. Вы готовы, Эпикур, Антипатру осталось только посыпать вас луком.

   — Почему ты говоришь «вы»?

   — Да потому, что мой Лампсак давно съеден, не знаю только кем. Сперва он вместе с Фригией был в желудке Леонанта, а когда того убили, всё это переехало в брюхо Антигону. Но сейчас Пердикка подарил Фригию Эвмену, а Антигон не отдаёт. Впрочем, Лампсак считается свободным. Ладно, набрасывай гиматий — и пошли.

По дороге Тимократ рассказывал Эпикуру о последних событиях, которые ещё не были известны в Афинах. К Антипатру присоединился Кратер, и наместник выступил против союзников. Кратер привёл к нему из Азии десять тысяч ветеранов, из них полторы тысячи конников и тысячу персидских лучников, теперь македоняне имели решающий перевес. Антифил отошёл и занял укреплённую позицию на южном берегу Пенея у селения Кронион выше Лариссы. Седьмого метагитиона, через шестнадцать лет после битвы при Херонее, день в день, произошло сражение. Конница снова одолела македонян, но пехота отступила в горы. Погибло пятьсот человек, из них двести афинян. Тимократ назвал имена двенадцати погибших эфебов, которых знал Эпикур, Каллий тоже был убит.

   — Тут все заговорили о мире, — продолжал Тимократ. — К Антипатру послали парламентёров, но он ответил, что союза не признает, но согласен разговаривать с каждым государством в отдельности. И тогда союз распался. Все бросились заключать перемирия и расходиться по домам. У Антифила Антипатр потребовал выдачи Демосфена, Гипперида, Гимерия и других ораторов антимакедонской партии. Антифил велел войску идти домой и поскакал в Афины, а мы с Менандром втёрлись в его свиту.

Эпикур только качал головой.

Менандр ждал друзей в своей комнате, украшенной бюстами драматургов.

   — Эх, и пообедаем мы сейчас! — воскликнул он. — Какое это счастье разлечься на своём ложе у своего стола, подсунуть под локоть подушку с вышивкой, знакомой с детства! Нет, милые мои, я навоевался досыта, от всей души надеюсь, что для меня эта война — последняя. Пусть воюют, кому нравится. Располагайтесь, друзья, будем есть и веселиться, вспомним доброе и забудем дурное...

   — Я думаю, Леосфен не проиграл бы войны, — сказал Эпикур.

   — Кто это знает? — отмахнулся Менандр. — Не хочу я даже думать о военных делах.

   — Но что же теперь будет с Афинами?

   — Что бывает с побеждёнными. Посадят кого-нибудь на шею и обложат данью. А не всё ли равно, Эпикур, кто правит городом — толпа, готовая ради подачек идти хоть за Стратоклом, или сам Стратокл в ранге наместника? Вон азиатские города давно так живут, и ничего. Правильно я говорю, Тимократ?

   — А Демосфену снова придётся бежать, — сказал Тимократ. — Только подальше, у Антипатра руки длиннее, чем у Демада.

— Хватит, друзья, об этом. — Менандр подал Гилиппу знак наполнить килики вином. — Давайте отдохнём и попросим богов, чтобы они обошлись с нами милостиво.

Эллинскую войну стали называть Ламийской. Греческой армии больше не существовало, наёмники перешли на службу к Антипатру, ополченцы разошлись по домам. Македоняне заняли Фессалию, прошли Фермопилы и стали лагерем у Кадмеи. В Афинах состоялось шумное Народное собрание, настроенное на заключение мира. Кто-то предложил отправить к Антипатру его друга Демада. Послали за Демадом, но он напомнил, что лишён права выступать. Атимия была немедленно снята, тогда он пришёл в театр и предложил, чтобы его и Фокиона назначили послами с неограниченными полномочиями. Предложение было принято. Менандр не был на Собрании, сказав, что в зрелищах такого рода больше не нуждается. Эпикур пришёл, попался на глаза Фокиону и был включён в состав посольства в качестве писаря.