Эпикур

   — Образуются сами? — покачал головой Тимократ.

   — Да. Это я позаимствовал у Эмпедокла. Он заметил, что целесообразное прочнее беспорядочного и может накапливаться.

   — А скажи-ка мне, — остановил Эпикура Менандр, — как ты ухитрился, сохранив демокритовскую множественность миров, объяснить естественные движения тел? Ведь нельзя же отрицать стремление всего тяжёлого к центру Мира.

   — Очень просто. Никакого центра не существует, есть только направление сверху вниз, в котором и идёт естественное движение атомов.

   — Но тогда они бы давно упали.

   — А куда? Ведь Вселенная не знает края, и всё в ней вечно падает из бесконечности в бесконечность.

Но Менандра, прошедшего перипатетическую школу, не так-то легко было сбить. Он стал доказывать, что поскольку воздух и огонь стремятся вверх, а земля и вода — вниз, то, если бы Эпикур был прав, вещество Вселенной давно бы расслоилось. Эпикур возразил, что, по Демокриту, движение воздуха вверх происходит за счёт вытеснения более лёгких атомов более тяжёлыми, и воздух стремится туда же, куда земля. Камень тонет в воде, тесня её вверх, вода в свою очередь вытесняет воздух, а воздух — огонь. И как крабы живут на дне водяного моря, так мы — на дне воздушного.

   — И Земля, по-твоему, не шарообразна?

   — Конечно нет. Все эти пифагорейские построения противоречат очевидности. Я, как и Демокрит, принимаю анаксагоровскую систему Мира. Она лучше других позволяет объяснить его саморазвитие.

   — Скажи, — вмешался Тимократ, — если всё развивается само собой, то выходит, ты отрицаешь существование богов?

   — Вовсе нет, — ответил Эпикур. — Ведь мы иногда ощущаем их присутствие или видим во сне. Причём все согласны, что боги блаженны и вечны. Но если это так, то они не могут воздействовать ни на наш мир, ни на другие. Боги — это какие-то существа, построенные из тонкого вещества, похожего на атомы света, они живут в пространстве между мирами, иногда навещают нас, чтобы разделить нашу радость и насладиться красотой земли, но не вмешиваются в наши дела. Они для нас — идеалы красоты и блаженства, но не больше, иначе придётся считать их смертными и знающими страдание.

   — Вводить таких богов — всё равно что от них отказаться, — сказал Тимократ.

   — Но это же и прекрасно! — воскликнул Эпикур, — Это значит, что человек властен над собственной жизнью и собственным счастьем. Только он, и никто, кроме него! Но слушайте дальше.

Он читал об ощущениях, об атомах света, уходящих от тел и уносящих как бы их тончайшие оболочки или оттиски, которые воспринимаются глазами, о природе слуха и обоняния, о тончайших атомах души, рассеянных по телу и составляющих в нём чувствующую и мыслящую основу.

   — «Бестелесное» в обычном понимании, — читал он, — есть то, что можно понять как нечто самостоятельное; но ничего бестелесного, кроме пустоты, не существует, пустота же не может ни действовать, ни испытывать действие. Поэтому, когда разрушается весь наш состав, то душа рассеивается и не имеет больше ни прежних сил, ни движений, ни ощущений.

Поэтому смерть для нас — ничто: ведь всё, и хорошее и дурное, заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений. Если держаться этого мнения, то смертность жизни станет для нас отрадна, не оттого, что к ней прибавится бесконечность времени, а оттого, что от неё отнимется жажда бессмертия. Поэтому ничего нет страшного в жизни для того, кто по-настоящему поймёт, что нет ничего страшного в не-жизни. Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам отношения; когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет. Она не существует ни для живых, ни для мёртвых, для одних она не существует сама, а другие для неё не существуют.

   — Это ты взял у Диогена, — сказал Менандр, — но записал отлично.

   — А Диоген — у Демокрита, — уточнил Эпикур, — причём он ничем не обосновывал своё убеждение, а я, как и Демокрит, вывожу из самой стройной физической теории. Но суть не в этом. Для меня физика — это только булыжники для вымостки дороги к счастью. Согласитесь — больше всего мешает счастью страх. Страх перед смертью, перед судьбой, перед страданием. Тот, кто ступит на мой путь, должен избавиться от страхов.

   — Опять Диоген, — улыбнулся Менандр.

   — Но он за свободу от страхов платил отказом от радостей жизни, без чего вполне можно обойтись.

   — Мы всё время перебиваем Эпикура, — сказал Тимократ. — Если так будет дальше, то, пожалуй, сегодня не доберёмся до этики.

   — А она ещё и не написана. — Эпикур отложил свиток. — Но суть её такова: гедонисты утверждают — страдание есть отсутствие наслаждений, я же говорю — наслаждение есть отсутствие страданий. Мы — такая же часть природы, как всё остальное, значит, для нас хорошо то, что естественно, и плохо то, что нарушает естество. Значит, нет блаженства более высокого, чем простые человеческие радости, наслаждение едой и питьём, сном и дыханием, красотой искусства и природы, и наконец, дружбой, самым великим из благ. Всё это я испытал на себе. Да каждый, наверно, это знает, только не все умеют ценить.

   — Всё это очень красиво, — вмешался Менандр. — Страх перед судьбой ты снимаешь, отрицая судьбу, страх перед смертью — отрицанием посмертных страданий. Но существование обычных страданий ты же не станешь отрицать?

   — Не стану, — согласился Эпикур. — Но многие страдания — это последствия излишеств, и их можно избежать. А те, которые неизбежны, не занимают в жизни большого времени. Я, к примеру, очень хорошо знаю, что такое сильная боль. Но она не длится вечно, а её окончание позволяет острее ощутить радость здоровья, можешь мне поверить.

   — Так всё у тебя просто выходит, — покачал головой Менандр.

   — На самом деле тут не всё расскажешь словами. — Эпикур наморщил лоб. — Понимаете, чтобы научиться получать удовольствие от обычной жизни, кроме правильного взгляда на мир, требуется ещё и воспитание чувств. В суете и ненужных заботах мы перестаём ценить наше главное богатство.

   — По-моему, говоря об этике, ты именно её умудрился обойти, — заметил Тимократ.

   — Просто ещё не дошёл. И я ещё не готов говорить о ней подробно. Сейчас общество пытается строить мораль на запретах и страхе. Я хочу уйти от этого. Мораль должна строиться на внимании и любви людей к своим близким, и не в последнюю очередь к себе. Ведь все наши чувства и установления когда-то возникли, а не явились готовыми, и, значит, имеют причину. А причина эта — взаимная выгода.

   — Постой, — вспомнил Тимократ, — а как же предопределённость всего, о которой твердит Навсифан?

   — Её нет, опыт жизни доказывает это. Конечно, нет и полной свободы. Но одно то, что механическая судьба хоть где-то может быть нарушена, заставляет думать, что и пути атомов не строго определены, а могут иметь небольшие, но непредсказуемые отклонения. Эти ничтожные отклонения бесчисленных частиц вносят в мир неопределённость, и они есть причина нашей свободы. Мир не машина, в которой всё предсказано, он живёт, и что с ним будет дальше, зависит от многого, в том числе и от нас.

Тимократ поднялся и обнял Эпикура.

— Слушай, а ведь моя тогдашняя шутка оказалась правдивой, — растроганно проговорил он. — Ты, похоже, и впрямь нашёл суть жизни, а я — учителя.

В прохладный ветреный день поздней осени корабль с мебелью, музыкальными инструментами и потерявшими родину афинянами шёл на север. Он приближался к Гемеспонту, проливу, отделявшему Фракию от Фригии, Европу — от Азии, на азийском берегу которого в ореоле надежд и неизвестности путешественников ждал Лампсак. Эпикур и Тимократ вместе с другими, кутаясь в плащи, сидели на качающейся палубе.

Далеко на юге остались полузадушенные Антипатром Афины, и хотя внешне город не изменился, он вызывал в душе ощущение, близкое к зрелищу разрушенных Фив. Бедствие, постигшее родину, отодвинуло в тень рану, нанесённую Филоктимоной, но и этот след рухнувшего счастья вписывался в общую картину оставшихся позади развалин. Тем не менее жизнь продолжалась. Как говорил Одиссей: