Старший брат царя. Книга 2

Только сейчас Юрша отчетливо понял, что те, государевы, стрельцы для него остались близкими людьми! А эти вот, рядом лежащие, бесконечно далеки! Появилось желание сейчас же броситься вплавь, догнать струги, а там — будь что будет. Но этот порыв длился всего мгновение. Он оглянулся и встретился с проникающим в душу взглядом Сургуна, но выдержал его, тот первым отвел глаза.

Последний струг скрылся вдали. Голова рассказал, что купцы за счастье почитают попасть в посольский караван.

— Тогда ваш брат, кудеяровцы, не страшны им.

Сургун обиделся:

— Ты кудеяровцев не замай! Казаки в этих делах нам не уступят.

Голова засмеялся, а Юрша спросил:

— Часто послы по Воронежу ходят?

— Нынешнее лето в первый раз. Хоть и говорят, что тут хороший путь: все время по воде вниз, только верст восемьдесят против — по Проне-реке, Ранове и Хупте до Ряжского волока, дальше по Лесному — опять по воде. Ноне с Москвы на полдень и обратно по Дону тянут, будто спокойнее там. А раньше тут бечевник был. Теперь та дорожка заросла. Да то и к лучшему: вдруг чаще ходить начнут, опять бечевник промнут, нам беспокойство лишнее.

— Что, уходить придется?

— Вам придется, а казаков царево войско не трогает. Мужички, за кем грехов много, отсюда подадутся.

С этого дня Юрша решил остерегаться Лесного Воронежа. Отыскал недалеко от берега Польного хорошую поляну и перенес гуда свои занятия. Они шли своим чередом, ученики беспрекословно выполняли его распоряжения. Однако Юрша чувствовал неуверенность в себе, все чаще и настойчивее перед ним вставали вопросы: правильно ли он поступает? Не ошибся ли? Не обманывается ли?

Ватажники к нему относились почтительно, и он не побоялся бы с ними пойти на любое дело; чувствовал, что ни один из них не струсит, не побежит, а если потребуется, прикроет его своей грудью. Это успокаивало отчасти, но тут же возникали новые, более неприятные сомнения: против кого он пойдет биться насмерть?! Против тех же стрельцов, недавних его товарищей?

Юрша терзался, особенно когда его взгляд встречался с понимающим взглядом Сургуна. Взгляд был сочувствующий, но он пугал Юршу, так как предвещал откровенный разговор, а откровенно рассказывать о своих сомнениях он не мог, тем более не мог врать, поэтому избегал встреч с бортником.

Ни с кем из ватажников Юрша не сходился, однако не чувствовал себя одиноким, особенно с тех пор, как в его отряд пришел Фокей, внук казачьего старосты. Принял его Юрша по просьбе деда. То был крепко скроенный парень лет восемнадцати, по-юношески округленное безбородое лицо его почти всегда улыбалось. Бывший сотник давно заметил, что этот паренек в свободное время внимательно наблюдает за их занятиями. Теперь, приняв его в отряд, быстро убедился, что из него со временем получится хороший вой.

Фокей же льнул к нему, постоянно смотрел влюбленными глазами и охотно сопровождал его, когда он бродил по лесу, собирая грибы и ягоды, или ездил верхом, чтобы не разучиться сидеть в седле.

Был у Фокея изъян — он сильно заикался, потому чаще молчал, а объяснялся жестами. Хотя и жаль было парня, но он устраивал Юршу — с ним он не чувствовал себя одиноким, а кроме того, тот не надоедал — не приставал с вопросами. Их прогулки затягивались на несколько часов. Иногда Юрша рассказывал Фокею о своей жизни, о Таисии... Лучшего слушателя он не мог и желать — слушает внимательно, боится пропустить хоть слово. Юрша был уверен, что Фокей никому не перескажет того, что услышит. И в то же время заметил, какое живое сочувствие выказывает ему парень. Он видел то восхищение, то истинную грусть в его огромных глазах, то гнев — тогда рука Фокея хваталась за эфес сабли.

Чтоб отдохнуть от тяжелых воспоминаний, Юрша иногда начинал петь. Большое спокойствие ему приносили церковные, священные песнопения, в которых говорилось о мире и благочестии, о необходимости любви к ближнему и покорности судьбе, Божьим испытаниям. По-видимому, эти песни находили отклик и в душе Фокея, он тихонечко подпевал. Тут Юрша заметил, что у него приятный голос, и что он не заикается при пении. Юрша попросил его петь громче, и теперь они в лесной тиши в два голоса славили добро и добрые дела, движение к Богу от мирской суеты. Фокей охотно пел еще потому, что Юрша объяснил, да он и сам понял, что пением можно вылечить заикание; пение — самое лучшее лекарство.

Так возникла дружба между много повидавшим воем и юношей, только начинающим жить. Их взаимоотношения закрепил приезжавший ненадолго Гурьян, назвавший Фокея стремянным Юрия Васильевича. При этом он добавил:

— В будущем у нас с тобой, Юрий Васильевич, дел будет по горло, так что отбери себе десяток ребят, которые по душе, пусть они твоими телохранителями будут. Береженого, говорят, и Бог бережет.

Однажды после обеда ватажники уехали на заготовку дров, а Юрша с Фокеем отправились бродить по лесу. Ходили, собирали ягоды, грибы, орехи. Юрша рассказывал о казанском походе, потом они дружно пели и не заметили, как набежала туча, в лесу потемнело и по небу Илья-пророк покатился на громыхающей колеснице. Заспешили домой, но туча их настигла, крупные капли дождя зашумели в листве. Нужно было где-то прятаться. Фокей пропел: «Пошли туда, там есть шалаш!» — и потянул Юршу в сторону. Вскоре они вышли на опушку леса около засеки. В лесу и вдоль берега Польного Воронежа Юрша видел множество таких засек, они огораживали обработанные поля от диких животных. Фокей знал, где имеется укрытый лаз; они проникли за ограду и оказались у шалаша в тот самый момент, когда дождь превратился в шумный косой поток. Плетеные дверцы в шалаш были откинуты, гостей с поклоном встретил Сургун:

— Милости прошу, Юрий Васильевич! Проходите к столу, отведайте, что Бог послал.

На столе лежали ломти белого хлеба, стояли миски с медом, ковши с брагой. Юрша удивился:

— Ты вроде как ждал нас!

— Вестимо, ждал. Ты тут часто проходишь. Смотрю, туча, вот и решил: вам меня не миновать. Фокею ж дорога ко мне ведома. Угощайтесь, а я света прибавлю. — Он подбросил в костер, который тлел близ выхода, несколько сухих веток. Действительно, стало светлее и теплее. Юрша и Фокей принялись за мед, не дожидаясь повторного приглашения.

Дождь поливал нешуточный, будто тысячи мышей шуршали по шалашу. Снаружи стало совсем темно, только огонь костра уютно освещал просторный шалаш, отлично покрытый соломой — ни одна капля не проникала внутрь. Хозяин присел около костра, он из дубовых гнутых дощечек — клепок собирал бочонок, прихватывая их ореховыми скрученными обручами. Гости, насытившись, подвинули свои чурбаны ближе к огню.

Сургун, ни к кому не обращаясь, спросил:

— Скучаешь?

Юрша промолчал, бросил в затухающий костер еловую ветку, потом другую. Огонь, будто испугавшись упавшего лапника, затух, но через несколько секунд, осмелев, побежал по иголочкам и вдруг вспыхнул, радостно потрескивая.

— Скучаешь, князь... Сильно скучаешь!

— Не зови меня князем, — отозвался Юрша. — На деле, какой князь?

— Не скажи, Юрий Васильевич, мне виднее... И по делу и по роду — князь ты. Вон возьми ребят. Ведь они черта не испугаются, а перед тобой робеют. Хоть ты никого не облаял ни разу. Вот то-то... А тебе развеяться надо... Пойдем со мной, я на Воздвиженье бортничать пойду.

— Надолго?

— На седмицу, не более.

— Пошел бы. Только вот ребята...

— А что ребята? Полусотник с ними. Да и отдохнут от тебя..

.— Что, я им в тягость, что ли?

— Известное дело. Без тебя вольготнее. А мы с тобой на заимку заедем. Своего московского знакомца повидаешь.

На бортничество выехали вчетвером, Юрша взял с собой Фокея, Сургун — белобрысого мальчонку, Кузьку Ничейного, который охотно помогал всем, кормился и ночевал где придется. Ехали верхами, вели еще двух коней под вьюком, с бочонками под мед. Кроме того, к каждому седлу приторочен узел с продуктами и одеждой да бурдюк, тоже для меда.

Утро было прохладным, по небу бежали низкие темные облака, из которых нет-нет да начинал сыпаться мелкий дождь, в вершинах деревьев шумел ветер. Но, несмотря на сумрачную погоду, Юрша радовался нескольким дням свободы. Хотя разве он не был свободен в поселке?! Никто над ним вроде не стоял, никто не погонял, этим как раз занимался он сам, но это-то и ограничивало его вольность.