По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Потом рухнул ниц, головой ударил об доски пола... ещё... ещё... Стих невнятный шёпот. Словно увидал он что-то дивное перед собой. Поднял голову к образу Богоматери, озарённому лампадой, бледный, неподвижный, с руками, крепко стиснутыми на груди, да так и застыл...

С удивлением глядит девушка. Эта восторженная, безмолвная молитва, этот полубезумный, неподвижный взгляд, словно устремлённый на что-то нездешнее — всё это и пугает, и влечёт её. И тихо соскользнув с постели, она стала рядом с ним, перекрестилась, робко озираясь на Задора, и зашептала обычные молитвы. А потом, подобно ему, пала на колени, отбивая земные поклоны, зашептала от себя, не по требнику:

   — Господи! Прости и помилуй меня, грешную... Да што бы он не покинул меня, бесталанную... Господи... Мой бы он был навеки!

Долго молились оба. Потом словно водой холодной обдало первую девушку. Она встала с колен, ещё торопливо совершая знамение креста, а сама подумала:

«Ох, грех-то какой! С полюбовником тута перед иконами стала, молитву творю! Всё он! Прямо обошёл меня...»

И быстро кинулась на постель, укуталась в одеяло до подбородка, глаза закрыла, словно внезапный сон свалил её.

Медленно поднялся и Задор. Молитвенный восторг в нём остыл. Он огляделся, словно проснулся, кинул взгляд на девушку, усмехнулся, всё понимая, что творится в ней.

Потом сел на край кровати, оделся неторопливо и вышел из горницы, ничего не сказав девушке.

Слабое предрассветное сияние одевало восток и пробивалось в щели ставень на окнах домика отца Семёна.

Не совсем и рассвело ещё, как сразу проснулся, ожил поповский двор. Раньше обычного закипела работа кругом, потому что воскресенье нынче и гостей ждут в усадьбу.

Девка-чернавка первая с вёдрами по воду к речной проруби спустилась, постукивая по обледенелому, водою политому с вечера снегу своими тяжёлыми сапожками. Скотница с подойником в коровник побежала, поёживаясь от холода, ещё не остывшая после сладкого, крепкого сна. Старый Юхим к лошадям прошёл.

Первый дымок над людского избой беловато-молочным винтом поднялся прямо к небу в ясном морозном воздухе. А там и ещё дымки из труб повалили...

Словно улей пробудившийся, усадьба полна движения, говора, мычанья коров, овечьего блеянья... А тут скоро прокатился в воздухе первый удар колокола, зовущего к ранней службе и самого отца Семёна, и его прихожан...

Весело, дружно день начался, шумно катился, и только к сумеркам стало потише, поспокойнее в усадьбе поповской. Гости, какие были, разошлись и разъехались. Только остались человека четыре из соседнего посёлка, давние приятели отца Семёна. В чистой горнице за столом сидят, остатки допивают изо всех сулей, четвертей и ендов, какие за весь день наливались да подавались на стол и во время трапезы, и до, и после неё...

Красны лица у всех, хриплы голоса. Поют нескладно, бранятся неистово, похабные сказки говорят или грязные свои похождения описывают. Вышла из горницы Агаша, оставила отца с гостями. Девка, которая услуживать осталась, тоже бы рада уйти, но расходившиеся гости не отпускают её.

В сенях Агафья остановилась, услышав знакомые шаги. Задор вошёл со двора, хотел в кухню пройти, увидел девушку, остановился.

   — Ай меня поджидаешь... Што надоть?

   — Так, ничего... Ты у коней был? Снаряжался?

   — У коней... Всё снарядил... А сам не снаряжался... Нынче не еду я с ими...

   — Вот, вот... И я просить сбиралась: не езжай, миленький... Штой-то у меня на сердце тяжело, неспокойно... Ровно беда грозит...

И вдруг оборвала речь, подозрительно, почти враждебно поглядела на друга.

   — А, скажи? Што за помеха тебе, што сам ехать не схотел?.. Бабы сызнова! — не выдержав, спросила она, пронизывая его словами.

   — Ополоумела ты, пра! Стал бы я из-за баб от дела отлынивать... А иное дело, тово поважнее, подоспело. В городу побывать надоть нынче, в Тоболеске... повидать дружков... Ду-у-рочка ты! Всё тебе бабы мерещатся...

   — Не мерещится мне. Знаю я тебя... И сам не кроешься... Да пропади ты совсем! Што бы не сохнуть мне... А, слышь, какая у тебя там затея новая?.. Скажи... Больно знать охота... Миленький... Скажи...

   — «Миленький, пригожий, обшит рогожей!» Ишь, Евье отродье. Всё знать хотят. Да тебе скажу... Задумал я тут дело знатное!.. Вольницы много кругом, люду гулящего... А и те, хто побогаче, тоже печалуются: поборы московские да воеводы лихие доняли всех! Ловко бы тут, как в Астрахани, кашу заварить покруче. Тута от Москвы далеко от Питербурха, от гнезда Антихристова... Може... Хто знает!.. Може, наша и выгорит!.. Вон, слышно и помер уже государь в чужих землях... Не то ево янычары зарубили под Прутом, не то сам помер... Царевич-то Алексей молод, несмышлён... Он бояр своих не любит, которые сенаторы да начальники первые у отца... И они его не жалуют... Там своя каша на Москве может завариться... А мы тут и угораздимся... Може, своего осётра в чужой верше изловим... Не поняла?! Волю сыщем! Помнишь, как ночью я сказывал... Царство мужицкое... Вот и сбираю я дружков, булгачу народ по малости... А ноне и надоть повидать иных... Оттого не поеду в наезд. Поняла? Заспокоилось твоё сердечушко несытое, ревнивое? Эх ты, краля!..

Он хотел обнять её, но, услыхав шаги на крыльце, быстро распахнул ближнюю дверь и переступил порог кухни, куда шёл раньше.

Агафья медленно, в раздумье поднялась по скрипучей лестнице в светёлку свою, где работала целыми днями.

А в большой горнице попойка, наконец, кончилась. Две сальные свечи вместе с большой лампадой у киота слабо озаряют покой. Гости стали собираться. Тут же и Юхим, старый батрак отца Семёна, появился тоже одетый в дорогу.

Несмотря на свои шестьдесят с лишком лет, он был крепок, хотя и держался сутуло; широкие плечи, высокая грудь и больше руки говорили о незаурядной силе старика. Щетинистая борода, усы и волосы, стриженные по-украински, в кружок, — совсем седые, — странно сочетались с густыми, клочковатыми, совершенно чёрными бровями, из-под которых угрюмо глядели небольшие, ещё ясные глаза былого запорожца.

   — Ну, сядем перед путём-дорогой! — пригласил отец Семён, стараясь держаться твёрдо на своих отяжелелых ногах.

Первым подошёл он к скамье и грузно опустился на место в переднем углу под иконами, как хозяин и лицо духовное. Гости тоже уселись. Юхим приткнулся у дверей, посапывая по своей стариковской привычке.

Через несколько минут хозяин встал и обратил лицо к киоту. Все тоже повернулись туда и начали молиться, осеняя грудь крестом, творя поклоны.

   — В добрый час! Пошли Господь удачи, дружки мои! — кончив тихую молитву, пожелал гостям хозяин. — Только и вы уж тово... Не как прошлый раз... Не пригоже так!.. Своих не обижайте... хрещёный люд православный не замай, слышь!.. Мало нехристей, бусурман, што ли?! Теперя самая пора! Ясачные ясак отовсюду везут. Вот вам и охота знатная... А своих ни-ни!.. Не то анафему скажу, а не то што бы тут с вами!..

   — Ну, уж ладно! Вестимо! Расталалакался... Однова промашку дали. Боле тово не будет! Чай, и самим не охота своих резать... Души хрестьянские губить...

   — Глядите же, кум Савелий, вы все!.. А с тебя, Юшка, и пуще других взыщу! Ты, старый, гляди да их остерегай... Не то и удачи вам не будет! В яму попадёте!.. Слышали, какой лютой новый губернатор наехал?.. Уж его шпыни и тут побывали, у просвирни у моей... У Перфильевны... Вынули есаула Васку...

   — Слыхали... знаем! Да мы, почитай, вёрст за триста на работу ездим! Аж под Тюмень!.. Оттоле как сыпанём сюды — чёрт сам следов не сыщет, не то новый губернатор да шпыни евонные!.. Не ему одному разбойничать да воеводам его наезжим!.. Им бы хотелось всё себе загрести! Они и десятой доли в казну не довозят, што тута грабят... Так ужли же нам не вольно и малость пощупать бока у окаянных бусурман, у самоеди, али у остяцких собак там да у купцов бухарских?! Буде толковать! Благослови, батько. Вечереет, ехать пора!..