По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Што за бунт, не сказывал ты мне, миленькой... Ужли и вешать тебя сбиралися?..

   — Совсем уж было собрались. Да позамешкались. А я не будь глуп, дожидаться не стал... Придушил двоих сторожей, что меня да товарищев стерегли, да и гайда... Так и пропали два столба с перекладиной, што на нашу долю были налажены!

Смеётся Задор. А девушка слушает, бледная, даже теперь напуганная при мысли о том, что грозило её другу сердца!

   — Што ж то за бунт был, миленькой?

   — Дурацкой! Начали-то по-хорошему. Письма писали в ближние города, по всей Волге. Мол, «за веру поруганную, за брадобритие, за немецкое платье кургузое да за табак решили встать люди православные! Как пришла ноне пора последняя и на троне не царь хрестианский, а Антихрист ноне, немчинов сын... И удумал он Русь хрещёную на ересь повернуть...» Поднялись казаки и горожане. Старый клич «Сарынь на кичку!» кликнули. Заперлися мы в кремле. Воевод побили, в воде потопили... Да промеж себя разлады пошли. Иных закупили, другие так изменили от страху! И прахом дело пошло... А главно дело: царя у нас не было алибо царька бы хоша какова, самого плохонького. Для закрасу. Тогда бы и другие за нами пошли. Да мы раней не изготовились... Так всё и рухнуло. Старшин наших вешали, четвертовали. Иные, как и я, уйти поспели... А жаль... Затея была баская. По-старому, свои круги завести, без бояр, без воевод, без попов-хапунов. Без даней, без пошлины... Одно слово: мужицкое царство наладить норовили!.. Сохе молитися, своему брюху есак нести. И боле ни-нишеньки!.. Мироедов на кол да в воду. Вот, баско бы! Потолстели б тогда поджары брюха мужицкие, не плоше приказных да боярских, толстенных, уёмистых!.. Эх, не задалось! Я и пошёл по свету блукать... Года три маялся... А вот теперя третий год и у батьки твоего пристал.

   — Вот какой ты! — протяжно заметила только Агаша и снова ждёт, что будет ей говорить этот странный человек.

А он привстал, сидит на постели, с косматой грудью, с руками сильными и волосатыми, словно в шкуре звериной одет. А сам подмигивает ей и весело говорит:

   — Дак, што же мне баба! Сама посуди! Я их вот словно орехи кедровые щёлкать навык. Щёлк да щёлк, пока охота. А там — шелуху и выбросил. Не хмурься. С тобою я по-иному, по душе. И баба ты, и сестра мне, и друг! Товарищу ни одному я тово не сказывал, што ты сейчас от меня слышала, да и в иные часы... Так ты и не завидуй, не ревнуй, девушка. Понимай меня. А я от тебя не отлипну! Приворожила, што говорить, красуля ты моя, чернобровенькая!..

Притянул к себе на колени девушку, как дитя, её баюкает и песню запел тихо, заунывно:

В Астраханском городке,

Да на Волге, на реке

Удалой казак погуливал,

Семён Тимофеич хаживал,

За собой ватаги важивал.

Разбивал суда купецкие,

Шутил шутки молодецкие.

Воевод топил, бояр губил,

Круг казацкий всей землёй водил.

Хороша была головушка,

Да сгубила, слышь, зазнобушка.

Опоила и глаза отвела,

Лютым ворогам на глум отдала!..

Тихо, протяжно закончил свою песню Задор и смолк. Продолжает качать красавицу, а та лежит, закрыв глаза, довольная, замирая от тихого восторга и блаженства.

И вдруг поднялась, сорвалась с его колен, отодвинулась с нахмуренными бровями, бледная, словно боль нестерпимая пронизала её всю.

   — Ты тоже ловок глаза отводить! С чево начал, куды привёл! О бабах речь шла. Как это можешь ты? Таковы слова улестивые мне говоришь... а сам же не отпираешься, што на всяку понёву готов накинуться, коли под руку попала. И меня так же, словно шелуху орехову, метнёшь, коли надоем... Дьявол ты лукавый, нечистый сам, а не человек! Вот ты хто! Меня, девушку, смутил! Стыд позабыть заставил. Жалеть меня станешь ли?! Иная подвернётся — и плюнешь! А я... Нет! Не бывать тому. Лучше ж сама я от тебя отстану! И уйди, слышь... И не ходи, не мути души... Слышь? Не то... сама не знаю, што над собою поделаю. Вот, поешь ты... Я бы, кажись, и померла тут, у тебя на руках... А как подумаю, скольким ты свои песни напевал колдовские. А потом покидал... И што меня покинешь! Так вот и удушила бы тебя... алибо ножом... сюда, по горлу по твоему, по языку лукавому... по лицу поганому!.. А глаза бы... их бы так и вырвала, собакам бросила. Штобы не глядели, души не холодили, сердца бы не колдовали девичья!.. Уйди, ненавистный... постылый... Кобель ты, не парень! Вот!..

   — Ишь, расходилась! — с доброй полуулыбкой словно ребёнку заговорил Задор, когда смолкла, тяжело дыша, девушка. — Убить меня охота?.. Изрезать, глаза изодрать? Ин, добро! Бери, режь!

Нож, лежащий постоянно в голенище у Задора, сверкнул в полутьме.

Боязливо попятилась к стене девушка, упала в подушку лицом и не то зарыдала, не то завыла от злобы и страсти, от налёта безотчётной ревности.

   — То-то! На словах вы, бабы да девки, куды ретивы! А к делу взять — и реветь только можете!.. Ну, нишкни. Батько услышит, придёт. Не ладно выйдет... Э-эх, девонька! Жалкая ваша доля. Што вам Бог даёт, то вам мало. Чево сами хотите, взять — руки у вас коротки. Кабы я Богом был, не создал бы я вас на такую маету... Да гляди, и много бы иначе сделал!.. Ну, буде! Слушай... Скажу тебе ошшо словечко. Какова никому не сказывал... Жалеешь ты меня, вижу, так, што себя не помнишь... Мил я тебе, пуще всего на свете! Ровно Бог для тебя. А так не надо! Слышь! Ты оглянися: как кругом-то всё хорошо!.. Вот ночь, зима. А выйдем со мною, пойдём туды, за реку. Небо горит звёздами. От месяца снег загорается. Даль словно зовёт тебя. Вой волчий слышен, псы лают, словно о чём тебе сказать хотят, да не могут!.. И в душе так станет сладко, легко на сердце. Тут и меня, и всё забудешь. Алибо в лес пойдём... Там сосны, ровно столпы в соборе московском в Успенском стоят... И сами ангелы службу служат в том храме Творцу земли и неба. И самой молиться захочется. А уж по весне либо летом пойдём в степь да в горы высокие. Либо по реке по быстрой в душегубке поплывём. Небо над головою светлое, солнышко светит да греет, птицы поют, звери на водопой сбегаются. Травы пахнут, слаще ладану. Цветы лазоревы в траве раскинуты. Господи! Неужто и тут о парне каком либо парню о девке вспоминать захочется!.. Дышишь да полететь готов от веселья, от шири земной, от красы той несказанной... Я, девушка, ежли и помню часочки отрадные, так провёл их в пустыне-матушке, на лоне сырой земли-кормилицы... И ты попытай... Может, и твоя душа того просит, што моя всегда просила... Воли да красы земной... А ласки наши?.. И они хороши ко времени. Ты молода ещё. Тебе в новинку. Вот и яришься, и ремствуешь! А потом всё надоест, примелькается. Может, тогда и вспомянешь слова мои.

   — Мели, мели... с пути сбил меня... А теперя про пустыню заводишь речи! Шайтан!

   — С пути сбил? Врёшь, девка! Нетто я бы тронул тебя, кабы не подглядел, как очи твои загораются, чуть я в их гляну? Душегуб я, бродяга, вольная душа... Да не зверь! Не чуял бы я, што саму тебя несёт ко мне навстречу, как пичужку малую во родное гнёздышко...

   — Молчи, молчи, лукавый...

   — Ну ин ладно... Помолись, окстись, лукавый то и отстанет...

   — Молилась, не помогает! Обошёл ты меня, дьявол. Погибла душа моя!..

   — Врёшь, девка!.. Душа не гибнет людская от того, что любит она... Ну, добро... Давай разом помолимся... в таку пору ночную, тихую, я, хоша и душегуб, и дьяволу слуга, а охоч молиться. Ежели душу перед Богом раскрыть — не хуже станет, чем на раздолье степном. Ровно годы и беды с себя стряхнёшь, малым пареньком сызнова станешь... Молитва — велико дело, коли с верою. А я верю! И ты веришь, Гашенька. Давай же молиться!..

Первый скользнул он к образам в углу, осенил истовым, широким крестом свою грудь обнажённую и зашептал какие-то слова, не то молитву заученную, не то слагал сам жаркие призывы, обращённые к Богу.