По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Гагарин и Келецкий кинулись к нему при первом хрипе и сразу поняли, что тут случилось. А Нестеров, оставленный на пороге, вытянул по-щучьи свою голову и впился глазами в то, что происходило перед ним на другом конце мрачного застенка.

   — Зигмунд... смотри... умирает... Помоги ему! — крикнул было Гагарин.

Но Келецкий по-французски негромко и решительно проговорил:

   — Молчите!.. Слушайте, что я буду говорить...

Затем обратился к Нестерову, вид которого всё объяснил без слов умному ксёндзу. Это был опасный свидетель, и его следовало сбить с толку.

   — Ты цо ж там стоишь? Сюды иди. Поможи мне...

Нестеров так и подлетел к скамье, на которой лежал вытянувшись есаул, пока Келецкий потрогал его пульс, слушал затихающие удары сердца. Затем почтительно стал объяснять Гагарину:

   — От страху и жаху глова у злодзея не сдержала. Апоплексия, то есть мозговый и в грудях удар!.. Кревь разлилася... Помирать должен тен вор. Надо, жебы споведал его ваш пан поп... Жебы не казали, цо без споведи умар хлоп. Тоже не есть ладно...

   — Правда твоя! — сообразив, чего опасается Келецкий, подтвердил Гагарин. — Вот ты, Петрович, сбегай тут рядом к попу... При церкви при ближней... Теперь скоро и заутреню начнут. Пусть идёт с дарами. Я, мол, зову!.. Поживее.

   — Летом лечу! — встрепыхнулся сразу Нестеров, но на полуобороте так и застыл; не выдержав напора своих мыслей, и униженно, и с каким-то затаённым вызовом в одно и то же время обратился к Келецкому: — А, слышь, пан секретариуш... Нетто при кондрашке так бывает язык прикушен, вон, как у Васьки?.. Гляди, ровно бы он задавленный...

И приказный даже ткнул пальцем туда, где на скамье синело лицо есаула и темнел наполовину высунутый наружу язык, разбухший и сжатый стиснутыми зубами.

   — Так то и есть, ежели в грудях удар кревный... Духу не стает у человека... От, он и делается, як удавленный!..

   — А... Глянь, благодетель... Внизу, под кадыком, ровно што выперло у нево... Не глотнул ли часом чево? — не унимался Нестеров, не владея собой, хотя и видел, как не нравится такая назойливость самому Гагарину, как хмурит тот брови и стучит прикладом пистолета по столу. Понял Нестеров, что его провести хотят... Нестерпимо это для злой и жадной души приказного. Так бы он и кинулся на есаула, зубами разгрыз ему горло, вынул то, что там схоронено сейчас, и доказал обоим, что не дурак Нестеров. Но слишком много и так позволил он себе...

   — То часто бывает... — спокойно на вид пояснил ему Келецкий, делая знаки Гагарину сдержать свой явный гнев и нетерпение. — Там от сердца жила разорвалась... И крев тут стоит в гардле... Но надо за паном попом, же бы не скончался так чловек... Идзь, идзь, пан Ян...

   — Да... Али оглох! Часу терять не можно! — топнув ногой, прикрикнул Гагарин. — Иди, зови...

   — Мигом! — уже на бегу отозвался Нестеров, и его не стало.

   — Что же будет теперь?.. — негромко по-французски обратился Гагарин к своему секретарю и врачу. — Нельзя ли ещё?..

   — Что?.. Достать камень, спасти разбойника, негодяя?.. К чему?.. Бог к тому привёл подлого раба. Идите к себе, отдохните, пока тут его споведывать станут... А там, когда надо будет, всё уладим на ваших очах! Идите!..

Почтительно, но настойчиво проводил Келецкий князя, позвал людей, стоящих за дверьми, и велел перенести ещё не затихшего есаула в людскую комнату на половине самого князя.

Туда же явился священник, причастил умирающего в знак отпущения грехов...

Затем все ушли из покоя, где на конике лежало вытянутое, уже начинающее холодеть тело Василия.

Утро, холодное и бледное, сквозь занесённое снегом окно глядело на это страшное, синее лицо, на распухшую шею трупа... Заперев двери, ведущие в общий коридор, Келецкий вышел через другую дверь в соседнюю комнату, миновал её и ряд других покоев, занятых Гагариным, снова очутился в длинном внутреннем коридоре и стукнул в дверь Анельци, которая ещё крепко спала в такой ранний час.

Обрадовалась экономка, увидя его, но тот сухо приказал:

   — Старуху, людскую стряпку побуди. Тёплой воды надо, мертвеца обмыть. Пусть нагреет. А сама принеси мне таз, кувшин с водою и губку в первую людскую; да, тихо чтобы всё делалось... И не слышал бы в доме никто ничего! Ну!..

Не успел он дойти до своей спальни, служившей и кабинетом, как уже преданная Анельця была одета, разбудила старуху, приказала греть воду, а сама побежала с кувшином и тазом куда указал ей Келецкий.

Оба они сошлись в людской, обращённой теперь в покойницкую.

   — Тут лежит один казак... Помер скоропостижно! — предупредил женщину иезуит, чтобы та не испугалась от неожиданности. — Вот он...

Ахнула Анельця, и даже вода пролилась из кувшина, который заплясал в трепещущих руках.

   — Ах, Матерь Божия! Удавленник!..

   — Ну, что тут распускаться!.. Ставь воду, ступай, принеси иголку покрепче и шёлку красного или розового... Какой у тебя найдётся...

Еле нашла дверь испуганная женщина. А Келецкий обратился к Гагарину, который в соседнем покое выжидал, пока уйдёт экономка.

   — Входите, ваше сиятельство... Теперь можно...

И, введя Гагарина, продолжал:

   — Всё готово, ваше сиятельство... Я прикрою только двери... Пожалуйте поближе...

Повернув ключ, Келецкий вернулся к конику, положил рядом на табурет свою ночную рубаху, принесённую им вместе с поношенным костюмом. Потом раскрыл небольшой футляр, оклеенный кожей, в котором оказался набор хирургических инструментов.

Светлый острый скальпель блеснул в руках Келецкого. Грудь и шея были обнажены у Василия, который, казалось, умер.

Но он ещё был жив. Только летаргическое оцепенение овладело им в тот миг, когда рубин остановился у него в горле, мешая дышать.

Есаул слышал всё, что творилось кругом, сознавал, что говорил священник, чувствовал своим охладелым телом прикосновение рук, когда его понесли из застенка в людскую. Слышал он, как все ушли, как снова появился Келецкий, голос которого он узнал, вместе с какой-то женщиной, вскрикнувшей и назвавшей его удавленником. Сквозь полураскрытые веки даже мог различить очертания людей, вошедших в комнату, Василий. И только двинуться, заговорить или хотя бы простонать он не имел сил, как ни хотелось ему этого.

И вдруг ещё человек вошёл... Тяжёлые шаги и голос Гагарина тоже сразу узнал есаул... К нему близко подошли оба. Стоят над ним. Вот что-то светлое сверкнуло в руке у поляка... Эта рука, такая огромная, заслонила последние проблески света, какие проникали в тусклые очи мнимого мертвеца... Что-то надавило на горло под самым кадыком Василию... Обожгло мучительно... Воздух сразу ворвался в широкий прорез горла, в стеснённые лёгкие... И кровь тёмной струёй хлынула навстречу волне воздуха, обагряя пальцы Келецкого, погруженные в разрез, откуда он вынул роковой рубин...

Вместе с кровью и с остатками жизни невнятный крик вырвался из груди у Василия; захлёбываясь собственной кровью, он пытался что-то выкрикнуть, вздрогнул несколько раз, вытянулся и затих.

   — Он ещё жив! — в ужасе прошептал Гагарин, пятясь от Келецкого к дверям.

   — Был жив, каналья... Теперь капут!.. А вот — и наша находка! — опуская окровавленные пальцы в кувшин и ополоснув там рубин, спокойно закончил Келецкий и подал камень Гагарину.

Схватив талисман, всё остальное забыл князь. Чудно горели грани огромного самоцвета... А таинственные знаки на одной из них, казалось, дышали тёмным, пурпурным пламенем ещё сильнее, чем весь рубин.

Бледный, охваченный лёгкой дрожью, любовался Гагарин несколько мгновений камнем, потом, словно против воли, кинул взгляд на залитый кровью труп есаула, поморщился и быстро пошёл из людской, на ходу бросив секретарю своему:

   — Ну, благодарю за услугу! Не забуду... Устрой тут... А я видеть не могу...

И скрылся за дверьми.

Анельця постучала как раз в это время в другую дверь, куда ушла за иглою и шёлком.

   — Подожди минутку! — крикнул Келецкий. Взял губку, лежащую в тазу, обмыл кровь с лица и шеи трупа, снял с него рубаху и полосатые порты, в которых был одет Василий, вытер этим лужу крови на конике, на полу, свернул окровавленные вещи и кинул в угол. Затем пошёл, впустил Анельцю.