По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Иди сюда. Видишь, я пробовал: не оживёт ли он... Сделал ему операцию... Ничего не помогло. Зашей рану. А то эти ослы-московиты подумают такое, что и беды не оберёшься... Зашивай!.. Потом зови старуху. Она не разглядит ничего своими бельмами... Обмойте, оденьте мертвеца... Вот, я свою рубаху принёс и платье старое. Рост у нас одинаковый почти... Надо похоронить по-христиански. Хоть и вот был, и схизматик... А всё же мёртвых надо чтить... Ну, не стой деревом... Делай, что сказано... Половчее... Чтобы незаметно было... А я пойду...

И ушёл.

Вечностью показались Анельце те мгновенья, пока она десятком-другим стежков зашила края разреза, зияющего на шее трупа... Шатаясь, отошла она потом от коника, опустилась на табурет, стоящий поодаль, зажмурив глаза, в которых так и стояло лицо мёртвого, эта страшная рана на шее... Явилась старуха стряпка. Быстро омыла она труп, одела и уложила на том же конике, с руками, скрещёнными на груди.

Бескровный, бледный, словно просветлённый, лежал Василий в тонкой рубахе, небольшое жабо которой скрывало шею и зашитый разрез. Поношенное, но господское платье придало совсем иной вид этому разбойнику-головорезу, и он казался воином, павшим на поле чести, а не вором, который случайно только избежал пытки и топора. К вечеру и похоронили его незаметно, тихо.

Но ещё перед обедом призвал к себе снова Нестерова Гагарин.

   — Одного Господь покарал!.. — заговорил он строго, важно. — Ещё раз спасибо тебе, что ты старался царское добро разыскать. Не удалось, что поделать? Может, и вправду самоцвет у тех обоих, что сюды приехали. Или у брата, у Васькиного?

   — Нету, милостивец, не... — начал было Нестеров, посеревший от неудачи своих блестящих планов.

   — Молчи! — сердито крикнул князь. — Бог ты, что ли, на самом деле, что всё ведаешь! Видел, и в бане сам искал, и тут! Не оказалось камня. Будем ещё искать. Пока возьми человека четыре, отыщи тех двоих, как ты звал?..

   — Клыча да Сысойку...

   — Вот, вот сюда их приведи. Потолкуем с ними.

   — Светлейший господине, мало четырёх. Сысойку брать, роту целую надоть!..

   — С ума ты спятил!

   — И ни нишеньки, государь мой милостивый!.. И здоров сам аспид, за десятерых. Да, акромя тово, он и здеся, в Тобольске, и по всей округе, на сто вёрст, почитай, кругом, у всех бродяг да беглых, у всех воров и вольницы кабацкой, словно ватажка почитается. Он им много помогает и советы даёт, и выручает в беде!.. Не то што он к народу клич кликнет, завидя нас, — сами людишки чёрные отобьют ево. Не дадут взять, ежели не поведу я роту целую алибо и две!.. С им ухо востро держать надобе.

   — Вот он какой! — протянул князь, взглянув на Келецкого. — Добро. Роту с тобою пошлю. А ты уж за одно и никанца того захвати, китайца-торгаша, которому сбывать парни хотели воровское добро. И всё, что найдётся у вора в дому, всё обшарь, сюды неси. Только гляди, чего дорогою не обронил бы ты. Понял! — погрозил ищейке Гагарин. — Всё донеси мне целиком. А я уж сам награжу тебя, по делу глядя. Не обижу. Слышал?

   — Ни синь пороха не утаю! Да можно ли!.. Никанец, чай, скажет: всё ли я нашарил да принёс, што в дому у нево найдём? Привезу и сдам!.. Разрази меня Господь, коли я!.. Вот, на икону Спаса Милосердного присягу даю.

   — Ну, ну ладно, верю. Меня обмануть нельзя. А если увижу, что верный ты слуга, — счастье тебя ждёт большое! — посулил снова милостиво князь и отпустил Нестерова, приказав Келецкому нарядить роту для поимки обоих друзей покойного есаула.

Китайца, пожилого степенного купца, и Фомку Клыча вечером привёл только к Гагарину Нестеров да целые тюки всякого добра привёз на двух подводах, обшарил всё жилище китайца сыщик, ничего не просмотрел, ничего не оставил мало-мальски ценного в опустошённых низеньких покоях. Сысойки не нашли. По словам Клыча, он назад, в Слободу свою укатил рано утром ещё.

Допрос был короткий. Клыч сознался во всём, указал среди общей груды сокровищ те самоцветы, какие утром продал китайцу. И тот отпереться не мог от покупки запретных, заведомо награбленных товаров.

Имущества и жизни лишился торгаш, за лишним барышом, за большой наживой приехавший в холодную Сибирь из своих далёких краёв.

Клыча на другой же день с другими ещё колодниками прогнали на край света, в далёкую Якутскую область, где скоро и след его простыл.

А ларцы Гагарина обогатились грудой чудных самоцветов со сказочным рубином на челе. Любуясь своими богатствами, князь всё-таки не испытывал полного удовлетворения.

Тревожила его мысль о батраке салдинского попа, так удачно избежавшем ареста. И ещё больше волновала мысль о дочке попа Семёна, образ которой не выходил из памяти сластолюбца Гагарина.

ГЛАВА III

ОХОТА

Зима быстро установилась на всём просторе Сибири.

Реки стали, окованные морозами; толстый снеговой наст окреп, зимние пути пролегли во все концы, во все углы, куда и заглянуть нельзя летом, не только осенью или весною, в распутицу либо в ростепель.

Снегами, недавними вьюгами наполовину занесены крайние избы богатой Салдинской слободы, по длинной улице наречной сугробы высокие намело. В снегу тонет и усадьба попа Семёна, его показной, на городской лад строенный, домик со светёлкой и кирпичным низком.

Морозная ночь на дворе. Чистое, тёмное небо усеяно яркими звёздами и слабо озаряется тонким серпом убывающей луны.

Всё спит в усадьбе отца Семёна, усталая челядь, сам он, осушивший чуть не полчетверти зелена вина на сон грядущий... Пофыркивая, дремлют сытые кони в тёплых стойлах; коровы в коровнике лёжа пережёвывают свою жвачку во сне... Псы и те забились от холода в снеговые логовища и спят, благо тихо всё кругом, ни чужого человека, ни зверя кругом...

Только через сени от чёрной половины, в небольшой боковуше, в задней комнатке, где зимою живёт Агаша, дочь попа, там не спит сама девушка-красавица и гость её тайный, батрак Сысойка Задор, как его кличут, а по крещёному имени — Сергей Пучин, дальний родич отца Семёна.

Лампада, как обычно здесь, горит неугасимо, красноватым сиянием слабо наполняя горницу, озаряя скамьи у стен, табуреты, столик у окна, другой в углу и постель высокую, белоснежную, на которой раскинулась сама Агаша, дав место с краю и гостю своему.

Чуть все спать залегли, прокрался он к ней, как это делает уж больше году, то чаще, то реже, то раз в два месяца, то каждый день подряд... Теперь первые, пылкие ласки затихли, горячая кровь успокоена. И полулежит красавица на своих белоснежных подушках, прислонясь головкой к стене, слушает, что говорит ей этот, не молодой, не красивый, но такой могучий, огненный, порывистый человек, который чуть ли не в первый день своего появления захватил её каким-то странным обаянием, вселяя и страх, и непонятную, жгучую истому...

Помнит она его приход... Года три назад это было.

Оборвыш какой-то, бродяга появился в осеннюю пору у них во дворе. Отец на крыльце стоял, смотрел, как недавно купленного жеребца в бричку закладывали, в Тобольск собирался ехать.

Как раз на другой день было рождение Агаши, восемнадцать лет ей исполниться должно было, и отец хотел закупить кое-что для предстоящего семейного праздника, тем более что и гостей они ждали на этот день.

А оборвыш прямо подошёл, шапку снял, поклонился, как свой, и по-украински, забытым говором, родной речью попа Семёна заговорил:

   — Здоровеньки булы, батько Семёне! Бог на помочь! Чи прiймаете гостей? Tiтка Дарiя кланяться наказывала...

И снова отдал поклон.

Вслушивается, вглядывается отец... глаза выпучил.

   — Ты!.. Ты как сюды?.. Да разве?..

Не дал договорить отцу бродяга:

   — Я, я самый! Сысойко Задор!.. Из вашего села... Из Украйны... из-под Kieвa... Да, оттуда уж давно... И в Питербурхе побывал, и на Москве... И здесь побродил, пока не сведал, что вас, батько Семёне, тоже Бог в эти края занёс. Вот я и пришёл...