Иван Сусанин

Полинка отозвалась не вдруг. Она-то в черницы собралась, и вдруг — в услуженье к земскому старосте?

— Чего призадумалась? Не обижу, любую мою девку спроси.

Полинка сама слышала, что староста своих девок в наложниц не обращает, не как другие богатеи, с супругой живет в любви и согласии. Правда, сказывают, скуповат, но дворовые люди его голодом не сидят.

— Я тебя торопить не буду, девонька. Коль надумаешь, приходи.

Всю длинную ночь думала Полинка. Она сроду не была истовой молельщицей. Ходила с матерью раз в неделю в храм пресвятой Богородицы, в посты, как и все люди на Руси говела [133], но чтобы целиком посвятить себя служению Богу, о том никогда не думала. Лишь когда осталась сиротинкой, решила пойти в обитель.

«Но смогу ли я навсегда заточить себя в темную монашескую келью, когда я люблю жизни радоваться?» — сомневалась Полинка.

Она и в самом деле росла веселой и жизнерадостной.

«Славная ты у меня, — как-то молвил отец. — Доброй женой кому-то станешь. Вот погожу еще годок, да и жениха тебе пригляжу».

Но приглядеть отец так и не успел…

На другое утро Полинка пришла к земскому старосте. А вскоре она и впрямь стала златошвейкой. Её дивные изделия приказчик продавал втридорога.

Как-то, выйдя из храма Успения, Полинка увидела неподалеку «торговую» казнь Пятуни и сердце ее заныло: бортник был добрым знакомцем отца, зимой нередко заходил в избу и всегда приносил Полинке медовый пряник.

Девушка, несмотря на строгий взгляд жены старосты, прибежала к месту казни.

— За что тебя бьют, дядя Пятуня?

— Демьяну Курепе полтину задолжал, — только и успел сказать бортник.

Полинку тотчас подхватила под руку тучная старостиха и увела в свои хоромы. Девушка украдкой проникла в покои Курепы и тотчас возбужденно заговорила:

— Прости меня, Демьян Фролович, но мне нужна полтина серебром. Весьма нужна!

— Что это на тебя нашло, девонька? Аль, какая нужда приспичила? Так скажи, сделай милость.

Полинка лгать не умела, а посему честно выпалила:

— Дядю Пятуню батогами бьют. Он добрый человек, с малых лет меня ведает.

— Пятуню?.. За дело бьют. Он мне полтину не вернул. Деньги не малые. И не проси! Пусть сродники за него позаботятся.

— Тогда я вышивать не буду! — вгорячах высказала Полинка и убежала в светелку.

Утром Курепа проверил: к шитью и в самом деле не дотронулась. Ишь, какая строптивая! Надо бы наказать, дабы впредь дурью не маялась. Однако, передумал. Полинка может и вовсе удила закусить, а ее издельям цены нет. Добрая денежка течет в кошель Курепы.

Пришел в светелку и хмуро высказал:

— Я, чай, не Змей Горыныч. Завтра повелю отвязать твоего дядьку.

— Правда, Демьян Фролович? — возрадовалась Полинка.

— Словами на ветер не кидаюсь.

Полинка, дождавшись, когда Курепа удалится в свою Земскую избу, выскочила из хором и прибежала на Вечевую площадь. Молвила бортнику:

— Завтра тебя приказано высвободить от правежа, дядя Пятуня. Слово мне староста дал.

— Спасибо тебе дочка… Не забывай нас. В любой день заходи.

— Непременно, дядя Пятуня.

— Токмо отпустит ли тебя Курепа?

— Шить не буду! — озорно рассмеялась Полинка. — Отпустит! Я теперь всего добьюсь.

И добилась-таки. Зело ценил Курепа свою златошвейку.

— Вот так-то, детинушка. Ты на день раньше подвернулся. Полюбили мы Полинушку. Она-то в тереме Курепы ласки не ведает. Мы ей теперь вместо отца и матери. Славная девушка. Руки у нее и впрямь золотые.

— Ты сказывал: прихворнула.

— Всё у оконца вышивает, вот ветерком и продуло. Горло малость застудила. Но теперь уже все, слава Богу. Медок любой недуг исцеляет.

— А как же Курепа?

— В убытке не будет, — хмыкнул Пятуня. — Полинушка и в нашей горенке рукодельничает. Курепа ей и мишуры и канители доставил, дабы без дела не сидела. Но Полинушку и понукать не надо. Шьет да всё песенку напевает. Легкое у нее сердце.

— Дай Бог ей счастье, — молвил Иванка и вышел из-за стола. Поклонился хозяевам. — Спасибо вам, люди добрые. Пойду я.

— Заходи к нам. Теперь избу ведаешь. Мало ли чего, — провожая Иванку до ворот, сказал Пятуня.

— Всё может статься.

Иванка пошел по улице, мощенной дубовыми плахами, к Детинцу и вдруг увидел перед собой молодцеватого нарядного вершника в вишневом полукафтане и в алой шапке, отороченной собольим мехом. Да то ж воевода Сеитов с послужильцами!

Иванка сошел на обочину, поклонился.

Воевода тотчас признал бывшего узника Губной избы, остановил коня.

— Жив, здоров, Ивашка?

— Твоими молитвами [134], воевода.

— А скажи мне, молодец, порядную грамоту владыке Давыду подписывал?

— Рядился к владыке только на словах.

— Добро, — почему-то оживился Сеитов. — Слово к делу не пришьешь. Новому архиепископу служить станешь?

— Не хотелось бы, — откровенно признался Иванка.

— Чего ж так?

— Сердце не лежит. Я ж не попов сын.

— Так… А может, ко мне пойдешь?

Иванка промолчал. Воевода же, понимая, что детинушка озадачен, продолжал:

— Вольным послужильцем тебя возьму. Можно сказать — ратным человеком. В старину таких людей дружинниками называли. Никакой кабальной грамотки. По нраву будет — служи, не по нраву — ступай, куда сердце подскажет.

— А мать с женой?

— И про них не забуду. Жалованье тебе дам. Купишь избу — и живите с Богом. Голодом твоя семья сидеть не будет. По рукам, молодец?

Сеитов пружинисто спрыгнул с коня и протянул Иванке руку.

— По рукам, воевода.

Глава 24

ЦАРЕВ ДОГЛЯДЧИК

Васька Грязной ведал: Ростов Великий издревле богат князьями и боярами. Первый ростовский князь Ярослав сидел в городе на озере Неро целых 22 года! Его прозвали «Мудрым» за его грандиозные новины.

Ныне же многих князей поизвели. Нечего им было за свои привилегии бороться, ногу царю подставлять. Ростовские князья стали самыми ярыми противниками великого государя, даже на прямую измену пошли.

Еще в 1554 году пытался бежать в Литву Никита Ростовский. Но сыскные люди не дремали: изловили изменщика в Торопце, привезли в железах на Москву и на дыбу вздернули. Когда ребра начали ломать, князек не стерпел и выдал немало князей в челе с боярином — князем Семеном Ростовским. Зело погулял топор по шеям изменщиков!

Но сущей бедой для царя оказалось бегство в Литву князя Андрея Курбского. И кто бежал? Любимец из любимцев! Царя даже удар хватил.

И все же Иван Васильевич не до конца довел свое дело. На Ярославской земле сохранились крупные вотчины князей Троекуровых, Жировых-Засекиных, Прозоровских, Шехонских и других княжеских родов. Надо бы всем башки отрубить, дабы дворяне по всей Руси властвовали. Они-то горой за царя стоят.

Васька Грязной ненавидел бояр и князей, видя в них угрозу великому государю. Сколь их еще по городам сидит! Чванливые люди. Вот и ростовский боярин Юрий Ошанин [135], поди, тот еще гусь. По правде сказать, он не из бояр, а из дворян, но коль к владыке на службу перешел, то ныне и называется «владычным боярином». Теплое местечко нашел, Юрий Петрович. Доходное! Владыка занимается церковными делами, а его селами и деревеньками — «боярин» Ошанин. Наверняка, минуя архиепископа, большую деньгу в свою мошну отстегивает. Ну да от него, Василия Грязнова, ни одна полушка меж пальцев не проскочит. Троих подьячих с собой везет, — тертых, видавших виды. Великую мзду Ошанин отстегнет, дабы не угодить в опалу Ивана Грозного. Деньги сгодятся, они лишними не бывают. После Бога — деньги первые. Богатей, Василь Григорич!

На удивление Грязнова, владычный боярин встретил появление подручного Малюты без всякого страха и уничижения. Был спокоен, степенен, не суетлив. А ведь перед Грязным трепетали самые знатные сановники Москвы.