Иван Сусанин

Третьяк Федорович не обманул: и жалованье наперед выдал и с избой помог. Позвал Иванку, спросил:

— Где желаешь двор ставить?

— Да мне бы в слободе, воевода. И хорошо бы огородишко был, дабы мать моя и жена на грядках копошились. Докука им без земли.

Сеитов головой покачал.

— Охота тебе в тягло залезать. Я ж тебя в послужильцы беру. Поставил бы тебе обельный двор, и никакого тягла. На посаде же дармовой земли не бывает. Придется тебе за огородишко подати и пошлины платить.

— С жалованья твоего, воевода. Нельзя нам без землицы.

— А ты и впрямь странный. Ну да ладно. Будет твоей семье огородишко. С Земским старостой потолкую, выделит. Сам же — лишь мою службу ведай. У меня всяких дел невпроворот. А дабы избу долго не рубить, кликну плотничью артель. За два дня добрый двор поставят.

— Одним махом?

— Аль в диковинку, Иванка? В Москве не бывал. Там и не перечесть сколь было пожаров. Все улицы выгорали. Отстройся-ка заново! Вот плотники издавна и смекнули: стали изготовлять готовые сборные дома на Трубе.

— На трубе?

— Не о том подумал, Иванка, — улыбнулся Сеитов. — В глухой башне Белого города Москвы есть широкое отверстие, перегороженное железной решеткой. Через отверстие же протекает река Неглинная. Вот сие место москвитяне и прозвали «Трубой» или Трубной площадью. И Ростов Великий горазд на пожары. Местные плотники решили от Москвы не отставать. На Чудском конце срубы готовят. Там и сосновый лес под боком. Бревна для стен — в обхват до аршина. Добрая изба получается, кою легко быстро собрать и разобрать. И печника тебе толкового подберу. Зазорно воеводскому послужильцу в черной избе жить. Будет у тебя белая изба. Так что, готовь новоселье!

— Благодарствую, воевода, — поклонился Иванка. — Не ведаю, как с тобой расплачиваться стану.

— Доброй службой, детинушка.

Вскоре появилась у Иванки и новая белая изба с повалушей, и дворик для коня, и колодезь с журавлем, и баня-мыленка, и землица за двором.

Сусанна и Настенка не могли нарадоваться. Иванка же особой отрады не выказывал. Нет, нет, да и почнет его грызть невеселая думка. За последнюю пору манна с небес сыплется. То владыка Давыд на сытые харчи к себе позвал, то вдруг воеводе изрядно поглянулся. Ишь, какой добрый двор отгрохал! И кому? Беглому оратаю, о коем на селе думают, что тот сбежал в Дикое Поле. Как по сказке всё навалилось. Шел за сохой мужик и вдруг на скатерть-самобранку набрел. Но такого в жизни не бывает, а потому и смутная тревога на сердце. Ранее кусок хлеба своим горбом доставался, а ныне уж слишком легко, из господских рук, к чему он, Иванка, никогда и свыкнуться не сможет. Так что же? На село, к приказчику Бориса Годунова возвращаться?.. Никак не годится. Беглому одна участь — ременная плеть, коя всю кожу до костей сдерет, либо — студеный поруб [137], где и околеть недолго. Баре беглых не жалуют, до смерти могут извести, дабы другие мужики о бегстве не помышляли… Вспять ходу нет, но и безделье не слишком тешит.

Иванка, привыкший к бесконечной мужичьей работе, господскую службу окрестил праздным «бездельем». Поехал воевода город осматривать — и ты с ним, приказал кого-то в Приказную избу доставить — доставь, отправился зайцев травить — и ты становись в охотники… Да ужели то работа? Ничегонеделание! Но воевода без послужильцев не может: чин того требует. Свыкаться надо, Иванка.

Но душа тянула к земле…

Обычно на новоселье звали друзей и добрых знакомых, но ни тех, ни других Иванка пока не обрел. Вспомнился бортника Пятуню, но тот, поди, в лесах пропадает. Зашел на всякий случай. И вот судьба — Пятуня в избе! Сидит на лавке, что-то тихонько напевает и сеть плетет. Увидел Иванку, встрепенулся:

— Вот так гость. Авдотья! Мечи, что есть в печи. Вдругорядь в новом кафтане. Никак жалуют тебя святые отцы… Полинушка! Ты глянь на доброго молодца.

Иванка смущенно кашлянул в русую бородку.

— Не суетись, Пятуня. Не в гости пришел, а с позывом. Правда, не чаял тебя застать дома.

— А наш пострел везде успел. Искал в лесу новые пчелиные дупла, да на речонку набрел, а в речонке рыба косяками ходит. Вот и прибежал домой, дабы бредешок сладить.

Полинка вышла из горенки и поклонилась гостю в пояс. Иванка же в другой раз отметил яркую красоту молодой девушки.

Полинка вновь удалилась к себе, а хозяин пояснил:

— Ныне дочка каждый воскресный день навещает. Настояла на своем. Смирился Демьян Курепа. А куды денется? По воскресеньям царь никому работать не велел, вот Полинушка и проведывает нас.

Иванка и сам уже убедился: город — не деревня. Мужики по воскресным дням на полатях и лавках не отлеживаются. Идешь за сошенькой — на солнышко поглядывай, да моли Бога, как бы непогодица не навалилось: весенний день год кормит. А в пору сенокосную, хлебную страду?

Царь и попы хоть и указали в воскресенье на изделье не ходить и всем шествовать в храм Божий, но мужику не до храма: надо вовремя управиться, дабы семью в голоде не оставить.

Город же строго придерживается царского повеленья. И упаси Бог его преступить! Ни князь, ни боярин, ни купец не заставит холопа заниматься издельем. За тем зорко присматривают объезжие головы из Земской избы. Ослушников ждет суровое наказание.

Иванка посмеивался на городской побыт. Тихо в воскресный день в Ростове Великом. Примолкли кузни, не месят глину гончары, отложили сыромятные кожи сапожных дел мастера… Даже пекари спозаранку не замешивают тесто: хлеб для воскресного дня выпечен еще в субботу.

— Ты на мой кафтан не дивись. В другой пришлось облачиться.

Иванка коротко поведал о своей новой службе, отчего у Пятуни борода на шестую пуговицу вытянулось.

— Чудеса-а, — протянул он. — Мужик не живет богат, а живет горбат, а тебе богатство само в руки подвалило. Нет, ты слышь, Авдотья? Давно ли я видел этого молодца в сирых лаптишках?

Авдотья не знала, что и сказать, а Пятуня знай словами, как горохом сыплет, знай, ахает. Наконец, он вспомнил Иванкины слова:

— С позывом, говоришь? Аль, помочь какая понадобилась? Всегда готов тебе посодействовать.

— Прошу милость оказать. Новоселье у меня. Буду рад, коль с хозяйкой пожалуешь.

Пятуня прошелся по избе гоголем, лицо довольное.

— Слышь, Авдотья? Сидеть нам в гостях у воеводского послужильца, за одним столом с самим Третьяком Сеитовым. Ты когда-нибудь ведала такого почета?

— Не ведала, но…

Хозяйка почему-то оробела:

— Да токмо гоже ли будет воеводе сидеть с мужиком, коего у Спаса на Торгу батогами били?

— А кто не грешен да царю не виноват? Да и вины моей не было. То Земский староста на правеж меня поставил. Его грех.

Дверь в горенку была открыта. Полинка, слыша разговор, вновь выпорхнула из своей комнаты.

— Его грех, дядя Пятуня. Я всё ведаю! Пусть гость ничего худого про тебя не думает.

— Молодец, Полинушка. Заступница!

— Да у меня и в мыслях не было. Честен Пятуня, а потому и на новоселье кличу, — молвил Иванка и добавил:

— А коль и ты, Полинка, хочешь мне милость оказать, то и тебя к себе зову. Жена моя и мать рады будут.

Полинка вопрошающе кинула взор на Авдотью и Пятуню.

— Понимаю, дочка. Как на то Демьян Курепа глянет. Ну, да я сам до него добегу. Упрошу.

— И не вздумай, дядя Пятуня. Сама отпрошусь. Он у меня шелковый, — с задорным блеском в лучистых глазах высказала Полинка.

Новоселье справляли по старому русскому побыту: и трижды с иконой поп вокруг двора обошел, и двор святой водой окропил и… кошку вперед пустили. Батюшка неодобрительно глянул на домашнюю животину, но смолчал: древнее язычество давно уже перемешалось с христовой верой.

Не забыл Иванка пригласить к столу и плотников — тоже стародавний обычай. Все гости (по тому же побыту) пришли не с пустыми руками. Пятуня преподнес липовый бочонок меда, Полинка — вытканную узорами скатерть браную и по красивому убрусу Сусанне и Настенке, плотники — две искусно изготовленные лавки и набор плотничьего сручья, сосед, кожевенных дел мастер, упряжь для коня. Всё — по толку, всё в хозяйстве сгодится.