Иван Сусанин

Сеитов и сам понял, что перегнул палку, однако без наставленья пестунью не оставил:

— Хорошенько к златошвейке приглядись. Не спеши, глянь и на другие изделия. Хоромы-то мои давно обновы требуют.

— Да что это на тебя нашло, голубь мой? Кажись, всюду у нас урядливо.

— Притерпелись, Никитишна. Покои, опять же скажу, должны глаз радовать, а даровитых рукодельниц у меня нет. Глянь на рушник. Незатейливый. Да таким рушником не лицо утирать, а ложки после трапезы. Срам! Непременно сходи к старосте, и коль его рукодельница вправду искусная мастерица, то к себе ее переманю.

— Схожу, схожу, а ты давай, голубок, на уху налегай.

Потом пестунья сидела в своей горенке и в толк не могла взять: что это вдруг нашло на «дитятко?» И скатерка и рушник добрыми руками сотворены, а голубку «глаз не радуют». Златошвейку, вишь ли, ему подавай. Это тебе не из оконца свистнуть. Земский староста, никак, кабальной грамоткой девку повязал. Попробуй, перемани. Хлопотное дело. Да и сама девка незнаемая. Надо все изведать: хороша ли собой, нет ли на ней какой порчи и не болела ли когда-нибудь дурной хворью.

Никитишна всячески оберегала своего «голубка», а посему и среди дворовых хотела зреть здоровых людей.

Вернулась Никитишна от Земского старосты ублаженная:

— Всем хороша Полинка. И лицом пригожая, и телом ладная, и недугами не хворала. А уж мастерица — поискать! Ничего не скрывала, все изделья свои показала. Да таких искусниц я и на Москве не видывала.

— Славно, Никитишна, славно!.. А что Демьян Курепа?

— Да его и не было, а то бы с мастерицей и покалякать не довелось. Заказала ей и скатерть браную и рушники.

— Мало того, Никитишна. К себе заберу златошвейку.

— Мудрено, голубок. Я, ить, не только на изделья глядела, кое-что выпытала. Мастерица кабалу на себя подписала. Курепа, чу, заковыристый, на свои руки топора не уронит. Всё-то он предусмотрел.

— Но и мы не на руку лапоть одеваем, Никитишна. Поговорю с Курепой.

Еще с утра в Приказной избе воевода молвил старосте:

— Ежедень мимо твоего двора езжу, Демьян Фролович, а в хоромах не бывал.

Курепа запустил персты в свою лопатистую бороду и глянул на воеводу настороженными глазами. С какой это стати Третьяк в хоромы напрашивается? Однако настороженность тотчас улетучилась, желудевые глаза стали улыбчивыми.

— Изволь глянуть, воевода. Завсегда рады. Когда посетить намерен?

— А чего откладывать? Коль тебе не в тягость, сегодня же, закончив дела, и посещу.

— Никакой тягости, воевода. Желанным гостем будешь.

Однако весь день Земского старосту мучил вопрос: чего ж понадобилось воеводе? Он спроста ничего не делает.

Позвал своего «крючка» из Земской избы и приказал:

— Беги, Еремка, в мой дом и упреди супругу, что ужинать вкупе с воеводой буду. Чтоб сама в поварню спустилась. Лети!

Демьян Курепа проживал вне стен детинца, супротив Рождественского монастыря, где стояли дворы ростовской знати.

Оглядев стол, Третьяк Федорович молвил:

— Изрядно расстарался, Демьян Фролович. Экий богатый стол собрал. Такой снедью сам бы великий государь разутешился. И гусь жареный, и поросенок, и всякая икорочка. Даже вина заморские. Я к тебе ж не на пир заглянул.

— Воевода для нас, Третьяк Федорович, — крякнул Курепа, — тот же государь. Самый высокий чин в городе, коему даже бояре шапку ломают. Отошли времена, когда князья и бояре в городах властвовали. Ныне у воеводы все под рукой. Изволь откушать, Третьяк Федорович.

Хмыкнув на льстивую речь, воевода сел к столу, вновь окинул взглядом «жареное, пареное» и всякие изысканные разносолы, и довольно потер ладони.

— С удовольствием откушаю, Демьян Фролович. Проголодался.

— Так ить, живот — не лукошко: под лавку не сунешь.

— Истинно, староста. Опричь хлеба святого да вина проклятого всякое брашно приедчиво, — присловьем на присловье ответил Третьяк Федорович и добавил:

— Умеют же русские люди красное словцо вставить.

— Да уж палец в рот не клади, — поддакнул староста. — Поговористых мужиков, что комарья в лесу. Ростовский же люд особливо речист. Чего только не услышишь на торгах.

Ели снедь, запивали вином, перекидывались малозначительными словами, а Курепа всё поджидал, когда же воевода заговорит о деле. Не ради же одного ужина он приспел. И вот тот момент наступил. Вытерев рушником рдеющие, очерченные губы и откинувшись на спинку дубового кресла, воевода спросил:

— Слышал, Демьян Фролович, у тебя искусная рукодельница живет.

— Живет, воевода, — насторожился Курепа, и тут его осенило. Не зря, выходит, вчера (как поведала супруга) воеводская ключница приходила. Всё вынюхивала, высматривала, с Полинкой толковала. И супруга — вот уж кому надо рот веревочкой завязывать — всё старухе выложила. Дура! Ума ни на грош… А ныне о златошвейке начал воевода пытать.

— Тогда с просьбой к тебе, Демьян Фролович. Надумал я в хоромах кое-что подновить. Златошвейка надобна. Может, отпустишь?

— Да я… да я бы с превеликой охотой, воевода, но Полинка мне порядную грамоту подписала. На десять лет порядилась.

— Эка невидаль. Порвешь грамотку — и вся недолга.

— Извиняй, воевода. Не могу древние устои рушить. То великими князьями и царями заведено. Никто не волен старину ломать.

— Да ты что, Демьян Фролович? — подивился Сеитов. — Ничего и ломать не надо. Я ж не даром помышляю златошвейку к себе забрать. За все десять лет уплачу. Такими сделками ныне никого не изумишь. Не тебе о том сказывать.

— Понимаю, воевода. Но на кой ляд тебе большими деньгами сорить, коль моя мастерица все заказы тебе исполнит. Куда дешевле обойдется.

— Дабы заказы выполнить, Демьян Фролович, надо в хоромах быть и мерки ведать. У тебя, к примеру, поставец в два аршина, а у меня в три с четвертью. Покрывальце-то совсем другое надо ладить. А накроватницы, полавочницы? Многое хочу обрядить. Не бегать же по семь раз на день к твоей мастерице.

— Разумею, воевода. Лишние хлопоты.

— Так, сговорились?

— И рад бы, но рукодельницу отпускать повременю.

Земский староста так уперся, что хоть режь его на куски. Не зря про таких говорят: упрямому на голову масло лей, а он всё говорит, что сало. Ну, никак не хотел скуповатый Курепа лишаться немалых доходов! Изделья Полинки даже иноземные гости, не торгуясь, разбирали.

— Досадно, староста, — начал серчать воевода.

— Да и привыкла она к моему дому. Хоть и порядную подписала, но живет вольной птахой. Ни в чем не ущемляю.

Курепа кряхтел, лоб испариной покрылся: тяжелая пошла беседа.

Третьяк Федорович поняв, что староста от своего не отступится, решил подойти к разговору с другого боку:

— Нам с тобой, Демьян Федорович, надо бы в одной упряжке идти.

— Так я, кажись, из постромок не выбиваюсь. Аль худо службу несу?

— Сносно.

Курепа побагровел: не по душе ему пришлось это воеводское слово. «Сносно» — выходит терпимо, а коль «терпимо» — далеко не по нраву воеводе. Но не он ли, Демьян, дотошно все земские дела разбирает, не он ли должный порядок в Ростове наводит и строжайше за сбором пошлин блюдет. Обидно!

— Это как посмотреть, воевода.

— Вот и я приглядываюсь, Демьян Фролович. И не только я. Государь новины проводит, дабы власть в одном кулаке держать.

— Это ты к чему, воевода?

— Да к тому, Демьян Фролович, что в некоторых городах великий государь повелел Земские избы упразднить, дабы всеми делами управлял воевода.

— А в других? — поперхнувшись, спросил Курепа.

— В других — на усмотрение воевод.

Лицо Курепы вытянулось, прибавилась испарина на лбу. Под самый дых ударил Третьяк! Проявишь упорство — себе будешь не рад. Воевода, коль примется грехи в земских делах искать, всегда их найдет. Грехи не пироги: пережевав, не проглотишь. Третьяк самим царем прислан. Стоит ему грамотку отписать — и прощай доходное место. Уж лучше девку Полинку потерять, чем Земскую избу.

Воевода, конечно же, приметил, как изменилось лицо Курепы. Изрядно же он его припугнул. Царь лишь в двух городах упразднил Земских старост, в Пскове да в Новгороде, где «выметал крамолу». На «усмотрение же воевод», вырвалось у Третьяка с умыслом, дабы сломать неуклонного Курепу. И умысел, кажись, удался.