Зелимхан

просто присланы к ним на постой.

В это утро, когда Бек Сараев появился у мечети, ча

площади уже собралась довольно значительная толпа.

Люди молча сбились в кучу и с тревогой ждали, что

принесет им на этот раз визит пристава. Стараясь не

слишком бросаться в глаза, пришел и старик Гушмазу-

ко. Поглядывая на свиту пристава, он заметил

поручика Грибова, к которому питал добрые чувства. Тог

словно высматривал кого-то в толпе, и, когда глаза их

встретились, молодой офицер подал ему едва заметный

знак: дескать, уноси ноги, старик, покуда цел! Гушма-

зуко понял и тут же незаметно скрылся.

Бек Сараев не заметил ни этого разговора глаз, ни

исчезновения старого горца. Пристав расправил плечи,

откашлялся и начал говорить:

— Харачоевцы! Вы боитесь этих грязных

разбойников? — произнес он, поочередно упираясь мутными

глазами в окружающие его лица.

Харачоевцы делали вид, что не понимают его слов.

— Ну конечно, вы боитесь их! — уже выкрикнул

пристаз, приходя в ярость.

— Мы не боимся их, господин пристав, —

отозвался чей-то голос из толпы. — Люди, о которых вы

говорите, не зависят ни от нас, ни от вас. Зачем же

наказывать беззащитных крестьян, понятия не имеющих, где

сейчас абреки!..

— Вот как! — Бек Сараев приподнялся на

носках. — Где этот храбрец? Покажись!

На мгновение воцарилась тишина. И вдруг вперед

вышел пожилой человек в рваной черкеске из рыжего

домашнего сукна.

В толпе послышалось:

— Зока из Дарго!

— Это Зока говорит...

— Мы не из очень храбрых, господин пристав, —

продолжал старый пастух, сурово насупив рыжие

брови, — но и не такие мы трусы, чтобы отказываться от

своих слов.

Зока стоял посреди толпы, высоко подняв голову.

Все в его внешности было ладно и словно бы прочно

скроено: широкие плечи, точеная, как у юноши, талия,

и тонкое, опаленное солнцем и ветрами лицо, и

размашистая волчья повадка в движениях. Разговаривая, он

смело глядел на пристава своими узкими глазами.

Даже солдаты смотрели на крепкого старика с

нескрываемым любопытством.

— Вот как! — зловеще произнес Бек Сараев и

вопросительно глянул на старшину, а тот вкрадчиво

шепнул ему на ухо:

— Это Зока, не здешний! Видно, приятель

Зелимхана.

— Да, я знаю Зелимхана, — сказал старый пастух

громко, так чтобы его слышали все. — И я пришел

сказать харачоевцам и тебе, Бек Сараев, то, что слышал:

абрек Зелимхан дал клятву за каждое злодеяние

полковника Гулаева заплатить вдвойне.

— Эй, казаки! — взревел пристав. — Задержите

этого старика.

Зока, побледнев, продолжал глядеть на Сараева

и даже не оглянулся на казаков, крепко схвативших

его за руки.

— Вы будете слушаться меня, а не Зелимхана! —

кричал между тем пристав. — Я вам покажу, как

потакать абрекам и бунтовать против начальства! Сейчас

сошлем немногих, а там, если не перестанете чинить

безобразия, всех отправим в Сибирь, — он обернулся

к старшине Адоду и добавил: — А ну, называй

пофамильно всех, кому предстоит собираться, чтобы сегодня

же навсегда покинуть Харачой.

Адод Элсанов выкрикнул одно имя, второе, третье,

пятое:

— Гацаев, Куриев, Алнбеков... — и солдаты тут же

выгоняли людей из домов, где они за день до того стали

«на постой».

— ...Бахоев! А где Гушмазуко? Он только что был

здесь, я видел его! — вдруг отчаянно завопил

старшина.

Но старого горца уже не было.

Все ждали какого-то взрыва, бунта, отчаянного

сопротивления, и больше «всех ждал этого сам пристав:

слишком туго была натянута тетива терпения харачоев-

цев. Но люди тупо молчали. Молчали и те, что

оставались здесь, и те, которым предстояло навсегда

покинуть отчий край. Сама беспримерность этой ужасной

несправедливости поразила их, оледенила их кровь

и заставила онеметь языки.

Только солдаты, приставленные к арестованным,

чувствовали себя спокойно, переговаривались и шутили

между собой. Давно оторванные от родного края,

семей и близких, они равнодушно выполняли приказ, не

задумываясь над тем, что где-то там, в глубинах

России, их родные терпели те же несправедливости от

царских чиновников. Привыкшие к беспрекословному

подчинению, они еще не понимали, что эти сгоняемые с

родных мест жители гор и ущелий — их братья. Но для

того чтобы это стало понятиым, должны были пройти

годы, хотя, теперь мы знаем, и не такие уж долгие.

Да, бунта не случилось, но он происходил в душах

крестьян. Каждый из них в отдельности был готов

сразиться и погибнуть, тут же удариться о камни и

разбиться на куски. Но каждого удерживал страх

неизвестности и, главное, боязнь за судьбу близких. А

солдаты, стоя под ружьем, не слышали этого отчаянного

биения гордых сердец. Быть может, иные из них даже

удивлялись долготерпению мужчин, когда они, солдаты,

.выгоняли раздетых стариков, женщин и детей из

родных домов с еще дымящимися очагами предков.

Соседи провожали переселенцев с угрюмым и

молчаливым сочувствием, бессильные помочь им в

чем-либо. Только многие мысленно спрашивали: «Где же ты,

великий аллах? Почему не окинешь своим милостивым

взором эти места земли твоей, наполненные горем? Эх,

если бы знал об этом Зелимхан, он бы обязательно

явился и освободил их, этих несчастных!..»

Всех высылаемых собрали на площади и погнали

через село на дорогу, ведущую к крепости Ведено.

— Мама, куда это нас ведут? — спросила девочка

у матери, понимая, что происходит что-то страшное.

— Не знаю, доченька, не знаю, — отвечала та.

— Но ты только держись около меня, и все будет

хорошо, — и свободной рукой мать подхватила тяжелый

узел из слабых рук дочери.

— Скажите, люди, куда мы идем? — закричала

рядом другая женщина.

— В Сибирь, в холодную Сибирь, вот куда нас

ведут, — раздался в ответ чей-то голос.

— Не пойдем! Не пойдем мы в Сибирь! Пусть

лучше здесь убьют, — завопили вдруг женщины и стали

ложиться на землю. Мужчины, скрипя зубами,

хранили тяжелое молчание. А женщины продолжали

кричать. Казаки и солдаты, пытаясь их поднять, хлестали

плетками, толкали прикладам-и и ногами. Те вставали

на минуту, обливаясь слезами, и тут же вновь

ложились, приникая к родной земле всем телом.

Не выдержав этого зрелища, толпа харачоевцев, до

этого молча следовавшая за переселенцами, вдруг

грозно надвинулась на конвоиров. Раздались

отдельные грозные выкрики:

— Довольно издеваться!..

— Не дадим своих людей на погибель!

— Если вы такие храбрые, ловите лучше

Зелимхана!..

— Назад! Разойдитесь! — неистово орал пристав.

Он выскочил из своего фаэтона и ринулся в

бушующую толпу.

И вдруг среди этого хаоса раздался голос старого

пастуха:

— Встаньте, встаньте, люди! Не позорьте себя! Не

пристало нам падать перед своими врагами, не давайте

им повода радоваться нашим несчастьям. Встаньте,

говорю вам!

— Ах так!.. К бунту призываешь, сволочь! —

услышал над собой Зока чей-то угрожающий голос. Он

обернулся и увидел пристава, замахнувшегося на него

нагайкой.

На минуту воцарилась мертвая тишина. Сцена

эта надолго осталась в памяти у -всех

присутствовавших.

— Осел грязный! — вскричал Зока, яростно глядя

в багровое от злости лицо пристава. — Убирайся вон

отсюда! — и он железной хваткой сгреб амуницию,

в которую был затянут Бек Сараев. С треском лопнули

ремни, и со всей этой амуницией в руках пастух

отскочил в сторону. Еще мгновение, он выхватил из кобуры