Баязет

Клюгенау кивнул. - Мешать могут только мысли... Я говорю сейчас несколько сумбурно. Правда? Но мне кажется, что наши предки, которые с дубиной в волосатых руках гонялись за оленем, не умели еще ревновать женщину и в шелесте дубрав видели высшее проявление поэзии, все-таки, поручик, они были куда счастливее нас...

- Вот сволочь! - неожиданно выругался Карабанов, - Проклятый грек! Ведь последние деньги отдал ему, лучше бы их пропил.

- О чем вы? - удивился Клюгенау.

- Да вот смотрите: чуть нажал на эфес посильнее - и он изволил отвалиться...

Клюгенау близоруко осмотрел шашку поручика, похвалил тонкий серебристый клинок и успокоил:

- Прибудете, поручик, в Игдыр - там починят. Только сразу даю совет: когда попадете в "лапшу", остерегайтесь "трафить" по затылку. Я бывал в рубках, и любой кавказец знает, что эту кость, вот эту, во! - он показал какую, - хоть топором руби: клинок сразу выскакивает из эфеса!..

- Спасибо за совет, - без тени улыбки поблагодарил Карабанов и ударом маленькой, но мускулистой руки поставил эфес на место. - Я слушаю вас дальше, - небрежно напомнил он.

Клюгенау одернул на себе рыжую бурку, зябко пошевелил синеватыми пальцами с перстнем-печаткой на мизинце.

- Скажите, Андрей Елисеевич, - поежился прапорщик, - вы любили когда-нибудь женщину? Я понимаю, что, конечно, да, вы любили... Но сейчас я говорю о той любви, которая приходит к человеку бесподобно великой, как если бы ему на всю его жизнь давалась только одна женщина...

Загребая лапами бурую пыль, мимо ног Карабанова резко пробежал мохнатый паук; поручик растер его стоптанным каблуком и вдруг сорвался на злость:

- Послушайте, дорогой барон. Любил я или же не любил, а на кой вам черт знать все это, а?

Инженерный прапорщик, подслеповато щурясь из-под очков, улыбнулся.

- Да вы не сердитесь, - мягко попросил он. - Я вот, например, еще не любил. И не оттого, что я засушенный немец-перец-колбаса, кислая капуста. Нет. Просто мне, поверьте, было... некогда. Да.

Еще мальчишкой-юнкером я прибыл сюда, на Кавказ, и с тех пор... Да что вы хотите! У меня уже три ранения, год чеченского плена и седина в голове, а я еще не встретил ни одной женщины по сердцу...

- Да врете вы все, барон! - зло рассмеялся Карабанов. - Вы поэт, а поэтам нельзя верить. "Я помню чудное мгновенье..." - эго мы знаем с детства. А дальше что?

С печалью в дрогнувшем голосе Клюгенау ответил, тихо и покорно:

- Мне уже поздно быть поэтом. И если я даже поэт, то совсем не тот, который тискает свои стихи, а потом бежит к издателю за гонораром. Но если я могу под свистом пуль, настигающих меня, бескорыстно остановиться, услышав пение соловья, тогда - да, верьте мне: я - поэт, и поэт великий!..

Помолчали. Шум ручья не нарушал тишины - он, казалось, наоборот, усиливал ее.

- Ну, а к девкам-то вы, барон, ходили? - мрачно и грубо спросил Карабанов.

Клюгенау молча свел пальцы в кулак и показал поручику крохотный перстень-печатку с фамильным гербом.

-