По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

   — Сказывай, сказывай. Да, присядь сам-то.

Нестеров, словно не заметя скамьи, на которую указал вельможа, по-прежнему опустился на пол у самых ног князя и, искренно волнуясь, негромко заговорил:

   — Уж и как-то всё ладно, как лучше быть не надоть! Один-одинёшенек лежит теперя в баньке-то Васька-вор. Приятель-то евонный, башка самая отчаянная, Фомка Клыч сюды приехал, в город. И не один, а с другим разбойником-головорезом, с батраком поповским, Сысойко Задор ево звать. Бают, полюбовник ён поповны-те сам.

   — Что!.. Что такое!.. Что ты врёшь! — вырвалось против воли у Гагарина. — Полюбовник поповны!.. Батрак, какой-то разбойник, как ты говоришь?.. Откуда это?

   — Ниоткуда, батюшко, князенька милостивый! — залотошил приказный, видя, что слово сказано невпопад. — Люди брехали чужие. Я и доношу тебе, государь ты мой, милостивец, по рабской обыкновенности, по усердию моему. А как я сам поглядел? Занятно было мне выведать. Так и не пахнет тем, чтобы энтот Сысойка спал с нею. Девица по виду и пальцем не тронута, не то што. А уж красовита сколь, и сказать не можно. Ей бы не батрака подложить надоть, а...

   — Ну, ладно, не мели. Дело сказывай! — оборвал Гагарин, снова принимая более спокойный вид.

   — Дело ж я и сказываю. Фомка да Сысойка, энти оба два сюды прикатили, почитай, со мною вместях. Только меня не видели, как я их следил. А будь они тамо, пришлось бы и в драку пойти, штобы Ваську взять. Они бы ево даром не дали. А тут Васька-вор им сдал те самоцветы невеликие, што у Худекова отнял. Акромя заклятова камня. И есть тута, в бусурманском углу, один торгаш-никанец. Он самые лучшие товары потайно скупает и от купцов от наших, и от наезжих, и ворованное из казны, от казаков либо от приказных и воевод. А сам их отсылает и в Хину, и в иные страны, и много прибыли имеет на том.

   — Вот как! Значит, его не трогали прежде воеводы, потому что...

   — Сами с им делишки вели.

   — Понимаю. Ну, а я порастрясу этого торгаша. Дальше.

   — Раней чем к завтрашней к ночи эти разбойники не поворотят домой. А мы нонче же нагрянем в слободу да и заберём Ваську со всеми его потрохами... Людишек надёжных мне бы только хошь пять, хошь шесть... Здоров вор, хоша и недужен ноне лежит...

   — Хорошо, я прикажу... И ещё вот мой Келецкий с вами поедет! — проговорил Гагарин, обменявшись взглядом с секретарём.

   — Вестимо, надо ево милости с нами! Дело такое, можно сказать, первой важности!.. Да штобы верного человека при том не было! Да я бы сам просил, кабы ты, государь-милостивец, не приказал... Нешто мне можно веру дать в столь важном случае? Клад, там надо говорить, цены несметной! Где ж ево поверить рукам моим рабским! — не то смиренно, не то со скрытой обидой и укором запричитал Нестеров, встав на ноги и учащённо кланяясь.

   — Ну, ладно... Сказано и будет. А вот ещё скажи: как тебе повынюхать удалось дельце-то?.. И сам не попался при этом!.. — желая изменить направление мыслей у обиженного недоверием шпиона, спросил Гагарин.

   — И оченно просто! Подговорил я тута бухаретина одного, Гирибдоску... Издавна ён в шпынях у нас послуживает. Да и сам — армяшка он, не мусульман алибо хто там иной... И носит нам вести всякие из своей, бухарской земли и от мунгалов. Только на вид торг ведёт, а сам рыщет, для нас вестей ищет... И ловкой собака... Я, ему не сказываючи много, поуговорился на одно: со мною ехать, вора государева вынимать... И за помочь награду обещал...

   — Дадим, дадим... Ну?..

   — Ну и поехали. Ошшо одного прихватили, конюхом, а я — ровно бы работник евонный, киргиз... Да словно бы глух и нем отроду. Только на пальцах верчу да языком талалакаю, коли што мне надо... А сам ровно и не слышу и говорить никак не могу...

   — Умно, Петрович! Ну...

   — Ну, проехали мы втроём ночью мимо слободы; а на зорьке и вернулись, словно бы от Каинска едем, от Тары... А тут, у погоста, и на Сысойку наткнулись. Вот мой Гирибдоска и давай лопотить, што на пути запоздал, затомился. Не можно ли где передохнуть?.. А усадебка-то вдовы-просвирни и тута. Батрак-то и говорит: «Тута пристать можно!» А мы и рады. Мой Гирибдоска в горнице спать улёгся. А я уж и не сплю. По двору шнырю, то коням сена дам, то што... И всё слухаю... А тут и поесть собрали. Кличут меня. А я — глухой, вестимо, как пень стою... Подошла вдова, пальцем в рот себе тычет, меня манит: мол, есть иди! Я пошёл. А оба-то разбойника видят, што немой и глухой тута, свою речь смело повели. Не прикончить ли нас всех троих?.. «Купец-де с икрой, поди!» Это Клыч бает. А Сысойка ему на ответ: «Не стоит! Деньги отвозил бусурманин, сам сказывал-де мне. А теперя опять в Тоболеск вертается за новыми рублями, товар скупать. Он сюды и заглянет, гляди. Тогда иное дело. А теперь — скорее надо самим в Тоболеск добываться, самоцветы продать!» Я слушаю, всё смекаю. Они нонче на зорьке верхами сюды покатили. И мы свою снасть наладили, в сани, да почитай следом за ими. Тута я выследил, куды их понесло. Знаю я этого никанца. Там мы, коли што, и сцапаем голубчиков поутру! А теперь — поспешать за главной птахой надоть!.. Пока псы сторожа евонные не повернули к слободе!..

   — Разумно всё! Ждать просто не мог я от тебя прыти такой, Петрович. Сказал раз — и снова говорю. Не сиди долго в Питере, как поедешь, ко мне поспешай. А я моё слово тебе говорю: счастье своё найдёшь тута!..

   — Батюшка!.. Милостивец! — кувыркнулся тут же лбом в ковёр обрадованный Нестеров. — Да за што милость такая! Я по правде твоему светлому сиятельству служить рад безо всякой корысти алибо што там!.. Одно слово твоё милостивое — и довольно рабу твоему вековечному!..

Снова кувыркнулся приказный, отдавая земной поклон, и ринулся к руке вельможи, но сильно стукнулся обо что-то острое и твёрдое, что было протянуто ему в этой руке.

   — Вот, возьми пока! — сказал Гагарин, невольно улыбаясь при виде того, как Нестеров отчаянно потирал себе лоб, разбитый почти до крови. — Это тебе за труды на память! Не взыщи на малости. Много больше получишь, как дело повершишь!

Просияло лицо Нестерова, он и про боль забыл. Глазки загорелись и жадно впились в то, что подавал Гагарин, словно он не решался сразу взять в руки ценный дар.

   — Не стою я, милостивец! Да за што так жаловать изволишь раба твоего последнего! — причитал Нестеров, не сводя горящих глаз от большой серебряной табакерки, лежащей на ладони у князя, такой тяжеловесной, что она оттягивала маленькую, холёную руку вельможи. — Не мне такие дары от тебя брать, государь ты мой пресветлый!..

   — Но, но, бери, что там! — повторил князь. — Есть же у тебя тавлинка, видел я.

   — Есть, есть! Как не быть! — проворно выдернул плут из-за пазухи берестяную тавлинку, грубо украшенную тусклым узором из потёртой фольги. — Грешен, потребляю это зелье чёртово! Уж не взыщи!..

   — Чего взыскивать-то? Сам потребляю... Хотя бы и не след, согласно Писанию. Ибо из крови блудницы то зелье выросло... Да, Бог простит и мне, и тебе по немощи нашей человеческой. Ну, давай-ка сюды твою... Так!..

И тавлинка, поданная князю, очутилась у него в двух пальцах. Брезгливо морщась, он швырнул её в пылающую печь, у которой сидел в своём любимом глубоком кресле. Крышка раскрылась, табак просыпался в огонь и ярко вспыхнул, разливая резкий запах, присущий дешёвому сорту. Но скоро этот запах был унесён воздухом в трубу.

   — Ну, а теперь бери новую! — улыбаясь, повторил Гагарин. — Только, гляди, табаку не просыпь!..

Дрожащей рукой, краями пальцев взял было Нестеров подарок, но табакерка, слишком тяжёлая почему-то, вырвалась и упала прямо на полу кафтана приказного, лежащую на ковре. Крышка со звоном отскочила, и изнутри, мелодично звуча, просыпались кучей новенькие червонцы, положенные туда вместо табаку.

Онемел совершенно, окаменел от радости и неожиданности приказный; но потом снова получил дар голоса и движения.

   — Ми... ми... милостивец! — весь дрожа и кидаясь к ногам вельможи, забормотал осчастливленный бедняк. — Господи!.. Ручку... Нет!.. Ножки дай облобызать!