По воле Петра Великого: (Былые дни Сибири)

Утро чуть брезжить стало в небольшое окно, забранное толстой решёткою, когда очнулся Василий и начал оглядываться вокруг себя.

В толстой каменной стене пробито окно и довольно высоко, почти под самым потолком узкой и длинной комнаты, имеющей пустынный и печальный вид.

Есаул сразу догадался, где он. Это — застенок, комната для допроса и пыток при палатах губернатора, при его канцелярии. Не раз приводил сюда Василий на мучения людей... И вот сам очутился в этих стенах и не как судья, а как подсудимый... Понял всё казак. На себя поглядел. Сняты лишние путы с него. Не сдавлена по-прежнему грудь, кляп вынут изо рта. Но кричать бесполезно. Стены толсты, людей близко нет. Окно на пустырь глядит, где тоже не бывает никто... А и услышат его крики, так прочь кинутся... Никому и на мысль не придёт бежать на помощь тому, кто попал в этот страшный покой... Руки по-прежнему крепко связаны у него широкими полотенцами, чтобы не было больно, как от верёвок, врезающихся в тело. И ноги также спутаны.

Неожиданно мелькнула мучительная мысль.

«Да не отобран ли уже у него драгоценный клад?.. Тут ли он?.. Не обронен ли дорогой!..»

Кое-как спустив ноги со скамьи, на которой лежал, Василий изловчился и сел. Поглядел кругом, послушал. Всё тихо. Никого. Только темнеют в углу станки для пыток, блок и верёвки дыбы свешиваются со сводчатого потолка. Поёжился Василий, но сейчас же отвёл взгляд от неприятных предметов и осторожно прислонился затылком к грязной исцарапанной стене, пошевелил головой, не отнимая её от твёрдой стены...

«Здесь!.. Не потеряно, не взято сокровище!» — обрадовался есаул.

Он почувствовал твёрдость рубина, запрятанного под широкой повязкой, которою была обмотана его израненная голова.

Ночью, во время борьбы, повязка эта немного сдвинулась с места, на ней проступили пятна крови. И сейчас жгут все раны, словно раскрылись они там, под повязкой. Но и во время борьбы старался не потревожить повязки Василий, зная, что там хранится, завёрнутое в грязную тряпицу, пропитанную засохшею, почернелой кровью, чтобы никому и в ум не пришло, какой клад таится под этой тряпкой.

Что будет?.. Если ещё не обыскали его почему-то, то это сделают... Найдут...

Сознание снова стало мутиться у Василия при одной мысли, что лишится своего сокровища.

«Умру скорее, а добром не отдам!» — решил он про себя. И, закрыв глаза, затих.

Ожидать пришлось недолго.

Шаги послышались за дверью, в коридоре. Шли пять или шесть человек, как острым своим слухом успел уловить есаул. Тяжёлый ключ повернулся в дверях, звонко щёлкнул тугой замок, дверь распахнулась, но только двое людей переступило порог застенка, остальные темнели неясной кучкой в коридоре, и впереди других Василий успел разглядеть ненавистную фигуру юркого приказного, Нестерова, которого справедливо считал виновником грозной беды, свалившейся, словно снег, на его голову.

Один из вошедших, незнакомый есаулу, Келецкий, задержался у двери, запирая её теперь на ключ изнутри. Второй, толстый, приземистый, важный на вид, — двинулся вперёд, к Василию, словно желая получше разглядеть его среди полумглы, царящей в застенке.

Василий сразу узнал Гагарина, которого видел несколько лет назад, когда тот воеводствовал в Нерчинске и приезжал в Тобольск.

«Новый губернатор... сам пришёл на допрос! — пронеслось в уме есаула. — Плохо дело. Тут не отвертеться щедрым посулом, крупной подачкой, как он надеялся, если бы его пришли допрашивать судьи и приказные, как это бывает обычно. Наёмным, продажным следователям можно было бы, в крайнем случае, отдать все самоцветы, которые он забрал у Худекова и послал продавать сюда же, в Тобольск... Можно было прибавить вороха ценных, отборных мехов, награбленных за много лет и припрятанных в укромных местах... Всё можно было отдать, только бы сберечь главное сокровище, рубин-амулет. А самого князя не купишь ничем...»

Он вдруг, как огромная рыба, хлопнулся со своей скамьи на пол, почти к ногам подошедшего Гагарина и, лёжа ничком, то подымая голову, то снова прижимаясь лбом к полу, завопил:

   — Милосердия и суда прошу, государь ты мой, батюшка, ваше светлое сиятельство! Спаси и помилуй от недругов раба своего! Слово и дело государево сказать прикажи!..

   — А, старый знакомый! Васька-плут!.. Узнал меня! — с какой-то наигранной миной не то глумливо, не то милостиво произнёс Гагарин. — Послушаем, что нам скажешь?.. Зигмунд, подыми-ка его, если можешь... Да, пожалуй, и развязать можно... Ведь ты захватил?..

Вместо ответа Келецкий молча вынул из кармана и положил на стол перед Гагариным двуствольный пистолет, взведя даже тугие курки на всякий случай.

Гагарин одобрительно кивнул головой, подвинул простой табурет к некрашеному столу, сел, положив руку на оружие, и стал смотреть, как ловко распелёнывал Келецкий есаула, поднятого и усаженного на скамью.

Медленно, с невольным вздохом облегчения вытянул Василий свои затёкшие руки, поднял их над головой, опустил, снова вытянул, желая вызвать к ним прилив крови. Обе кисти и вся правая, глядящая из разорванного рукава, сильная, жилистая рука есаула казались иссиня-бледными, как у трупа. А на раненой левой руке сквозь повязки просочились тонкие струйки крови.

Онемение стало проходить в руках, но они были пока ещё очень слабы. Вот как и ноги, которые, освободясь уже от пут, всё же кажутся налитыми свинцом. Едва может Василий пошевелить ими, не то что встать и пойти... Напрасно было и оружие класть перед собой Гагарину. Обессилен силач-есаул.

Видит это и князь. Уселся удобнее, свободней, руку отнял от пистолета.

Келецкий тоже занял место за столом, с краю, подвинул банку с чернилами, взял перо, достал тетрадку, принесённую с собою для записи показаний, изготовился проделать комедию допроса.

   — Так как же нам?.. Ты ли сам всё поведаешь?.. Или отвечать желаешь по чистой правде, по истинной, сказывай, плут? — прежним, и лёгким, и угрожающим в одно и то же время тоном спросил Гагарин. — Чай, сам сдогадался, почему попал сюда, а?..

   — Вины за собой не ведаю, государь, вот, как перед Истинным!.. А што поклёп какой ни есть возведён, то разумею... И почему поклёп пошёл, тоже догадка есть у меня... Купца изымал я одного с обводными, воровскими товарами. Как присяга велит, обыск учинил, отобрал, што полагалось... Хотел сюды везти... Да и ево с собою захватил... хоша и порезал он себя малость с досады, што изловили ево, лиходея... И на меня с ножом было кинулся, да отвёл Господь... А путём-дорогой тот купец...

   — Знаю... всё знаю... — перебил нетерпеливо Гагарин. — Ты к делу поближе подкатывай... По околицам не броди, в ворота кати!.. Ну!.. И знай, за полное покаяние — полное отпущение даёт Господь! И мы тако с тобою порешили быть же! Всё начисто скажешь — вины избудешь... Словно и не было её... Но... за малую утайку, за самую малейшую — пытки и муки смертные примешь! Вот моё слово! Помни. Теперя — говори. Да поживей и покороче. Нет мне часу тут хороводиться с тобою...

Задумался на мгновение есаул.

А что, если во всём признаться?.. Всё открыть, камень дорогой отдать и тем хотя бы жизнь спасти да всё остальное, что за долгие годы награблено и припрятано?.. Может, не тронут тогда, оставят ему его сбереженья?..

Посмотрел зорко на губернатора Василий. Сидит тот, губами так ласково усмехается... А в глазах... Смертный свой приговор прочитал в этих глазах есаул. И не ошибся. Сейчас же сам он сообразил, разве оставит его в живых Гагарин, такого опасного свидетеля?.. Конечно, не для Петра, для себя хочет захватить князь этот редкий самоцвет... Все в Сибири слыхали о страсти гагаринской: собирать блестящие камни... Рубин он отберёт, всё отберёт! Конечно, донёс Нестеров и об остальной груде более мелких бриллиантов и крупного жемчуга, отнятого Многогрешным у купца... Всё отберёт князь, потом — замучит либо просто голову срубить велит. Кто за есаула вступится!.. Знает Васька, как он сам поступал в подобных случаях, когда допытывался от своих жертв, где лежат их пожитки и добро, обещал им пощаду, а, вызнав всё, немедленно приканчивал своей рукою, чтобы и следов не было... Так и все делают в Сибири. Так и в московских приказах творится порою... Так и Гагарин сделает...