Махтумкули

Прошла осень, наступила зима, а известий не поступало.

И опять собирались аксакалы, судили и рядили, как быть. До наступления больших холодов надо было что-то предпринимать, и приняли решение: послать большой и сильный отряд в Хорасан. Повел его Мамедсапа.

Снова взоры всех от мала до велика были прикованы к дороге, а уши ловили даже дыхание ветерка в надежде услышать что-нибудь такое, что сняло бы тяжесть ожидания с сердца, помогло бы веселее ждать завтрашний день.

Прошел месяц. Просочилась весть, что, следуя путем Човдурхана, джигиты Мамедсапы дошли до Буджпурта и направились в сторону Нишапура. Это было последнее известие, дальше наступила неизвестность.

Что оставалось делать старейшинам? Снова посылать людей? Но где наберешься джигитов? Да и уверенности нет, что они будут удачливее своих предшественников. И тут, как снег на голову, заявился Мяти. Вернее, не он сам, а слух, что он через Ахал ползком добрался до Кара-Калы и лежит там при смерти.

Наиболее нетерпеливые кинулись в Кара-Калу. Поторопился туда и Довлетмамед. Попробуй не поторопись, если в течение нескольких месяцев два сына без вести пропали! Сердце лопнет, только подумаешь о таком, а если испытать?..

Поехавшие в Кара-Калу вернулись не успокоеннь ми: ничего путного Мяти не сказал. Измученный и изможденный, меньшая половина от того, который уезжал с Човдур-ханом, он действительно еле дышал. Перемежая рассказ стонами и оханьями, поведал, что до Нишапура все было спокойно, а между Нишапуром и Керманом на них внезапно напал большой отряд. Произошло это в предрассветной мгле, нападающих рассмотреть не удалось. Произошла жестокая сеча, Мяти был тяжело ранен и потерял сознание.

Очнулся на чьем-то сеновале. Кто его подобрал и по какой причине, не знает, но приносил кто-то закутанный воду и хлеб. А потом — мытарства и мытарства, батрачил кандальником, пока судьба не улыбнулась…

Да, успокаиваться хаджиговшанцам было рано.

Как говорится, у каждого свое горе. Нельзя сказать, что Менгли была равнодушна к общей беде односельчан, но личные переживания заслоняли все остальное: она думала только о Махтумкули. В зимнее время караванные сообщения с Хивой были редки, в этом же году из-за массовых смут и восстаний они вообще прекратились — ни один караван не ушел.

А весточки все равно хотелось. Она верила, что Махтумкули обязательно изыщет способ, чтобы дать знать о себе. Ведь он такой умный, такой сообразительный, такой хороший!

Мрачные мысли не давали покоя. Она перестала спать ночами, зажимала рот подушкой, кусала до крови губы. Все шло к тому, что приближался страшный момент прощания с отчим домом, с девичьей жизнью своей, с надеждами и мечтами о счастье. Об этом ни мать, ни отец прямо не говорили, но она же не дурочка, она понимала, что за спиной ее ждет настоящий друг! И все этот проклятый Хромой мулла!

Он был каким-то родственником ее — дядей, что ли. Жил в Джелгелане, звали его, по-настоящему Яздурды-мулла, но он с детства припадал на одну ногу, отчего и получил прозвище Хромого.

Раньше он как-то не давал о себе знать, а тут зачастил в Хаджиговшан. И — хитрая бестия! — все непременно к Довлетмамеду — словно без мудрых поучений Азади жить не мог. Не было секретом ни для кого, что не любил Хромой мулла сына Довлетмамеда. Младшего сына. Он с непритворным почтением относился к самому Довлетмамеду, а вот с Махтумкули не ладил, юнцом его желторотым считал, зазнайкой.

Довлетмамед знал, что Хромой мулла дурной человек, но показать этого не хотел по деликатности характера, и потому вежливо принимал его у себя. Он вообще никого не обижал словом, добрый, мягкий, тактичный Довлетмамед, болеющий болью своего народа и не имеющий духу подтолкнуть народ на социальную борьбу.

А младший сын его, Махтумкули, был иной закваски. Тактичность в его характере сочеталась с решительностью, когда нужно было сказать правду в лицо. Он не спешил сказать эту правду, но не боялся сказать ее. И Хромому мулле не раз доставалось по заслугам. Обидных слов от своего имени Махтумкули не говорил, но он приводил фразы старых поэтов и философов по поводу алчности и нечестности священнослужителей, и это заставляло Хромого муллу ежиться, изрядно потеть. Тот старался пореже встречаться с Махтумкули и уж конечно же был бы рад, представься случай сделать пакость болтливому и самоуверенному поэту, слава которого обогнала его возраст.

Первый раз Хромой мулла приехал в Хаджиговшан погостить у сестры — такова была официальная версия. В беседах с аксакалами между делом вспоминал Махтумкули, корил его за несдержанность. Дескать, молодой, а бессовестно клевещет на мулл и ахунов, не иначе как попал под влияние хивинских бунтовщиков. И тут же расхваливал Ильяса, сына Атанепес-бая, возносил его до небес.

Через малое время в Хаджиговшан заявился сам Атанепес-бай. Этот цели своей не скрывал, не юлил. В доме Карли-сердара он встретился с Медедом и без обиняков заявил, что желает породниться с ним: его сын Ильяс и дочь Медеда Менгли — пара подходящая.

Ильяс справил свадебный той всего полтора года назад. Но семейным счастьем насладиться не успел — от неведомой болезни жена скоропостижно скончалась. Неутешный муж переживал так, что мать его сразу же пошла от кибитки к кибитке в поисках невесты. Тут кстати подвернулся Хромой мулла, намекнул о своей племяннице, живущей в Хаджиговшане, взялся способствовать сватовству. Так определилась судьба Менгли.

Медед сперва мялся, мямлил, чесал затылок. Он зла дочери не хотел, но ведь кроме желаний есть еще и обстоятельства, которые вынуждают нас иной раз поступать не так, как того хотелось бы. И в конце концов был установлен размер калыма.

Неожиданно заболела Менгли. Она слегла на следующий день после того, как мать сказала ей о согласии отца. Босая, в легком платье вышла она глубокой ночью из дому и простояла до тех пор, пока заледенела вся. А потом слегла. Думали, что умрет, о всяких сватовствах позабыли, но здоровье взяло свое, Менгли оправилась, хотя воспаление легких — не шутка.

Снова возобновился свадебный ритуал. В считанные дни был уплачен калым, назначен день свадьбы. Обе стороны спешили еще и потому, что в Хиву ушел первый караван — мог прискакать Махтумкули.

Глаза у Менгли не просыхали, она готова была руки на себя наложить. Но мать глаз не спускала — по интимным делам вместе с дочерью ходила, ела вместе с ней, спать ложилась рядом, заперев предварительно дверь и привязав снаружи злобного пса, приведенного с другого конца села. А напротив их войлочной юрты, в камышовой мазанке, спал Медед — на него, правда, надежда плохая была, храпел так, что хоть уши затыкай.

Менгли металась на постели. Десятки раз она меняла положение, но улечься никак не могла. Подушка колола, одеяло кололо, матрац буграми собирался. О господи! Да когда же это кончится, когда покой снизойдет на сердце!

Нет пути, нет выхода, мертвый круг.

— Чем провинилась перед тобой, аллах?!

Огульгерек проворно подхватилась, мгновенно зажгла светильник, всмотрелась в полутьму.

— Ты чего?

Что ей ответить на пустой и ненужный вопрос? Ну, что!!!

— Чего молчишь?

Ах, мама, тебе ли спрашивать, мне ли отвечать…

Глухие рыдания бьются о глухую кошму юрты.

Сидит Огульгерек, чешется, сплошная сумятица чувств.

— Ну ладно, ладно, перестань…

А что "перестань"? Сама как меж двух жерновов: и дочку жаль, и от жизни никуда не спрячешься, хоть в таракана превратись. Эх, будь ты неладно все! Женская доля, дурная доля, кто тебя только одолеет? Мечется Менгли, убивается, про Махтумкули твердит. Жалко мне, что ли, чтобы ты за Махтумкули вышла? А что поделаю, коли не получается так! Не все у нас получается, что сердце просит… не все, доченька…

Когда-то и Огульгерек любила. Молодая была. Надеялась. А его Курбаном звали. Курбаном, а не Мамедом! Не спросили у нее, не посоветовались — взяли да и увезли из родного села. Вот тебе и мечтания, вот тебе и судьба. Не твоей волей она определяется, а обычаями определяется, традициями определяется, законом!