Махтумкули

"Бедная ты моя Менгли! Традиции хочешь обойти? Закон нарушить хочешь? Уклониться от пути, по которому веками твои предки следовали? Ничего, моя бедная, у тебя не получится, и не моя воля стоит между тобой и счастьем твоим. И не отцовская воля… Хороший род у Довлетмамеда, и уважения много от людей, и почет кругом, да беден он. Атанепес же с редкостной щедростью раскошелился. А нам это — важно, нам Бекмурада, брата твоего, женить предстоит, калым ему платить требуется. Помоги, доченька, брату своему, мы с отцом не в силах сделать это. Мы любим Махтумкули, уважаем его, ценим, да ведь и такого забывать нельзя: "Не проходи мимо доли, когда она рядом ходит, — говорят. — Хватай ее обеими руками, пока другой не схватил". Или — глупая я? Хромого муллы наслушалась?.."

В общем, запуталась Огульгерек в своих желаниях. А когда запутаешься, не вдруг до истины доберешься.

— Мама!.. Мамочка!.. Не терзайте вы меня!

— Умолкни! — Огульгерек сердито заскребла зудящую голову. — Скольким людям отказали уже! До каких пор в девках будешь сидеть? До седой косы? Чего хнычешь!

— Мамочка!..

— Постыдилась бы! Свет на нем клином сошелся, что ли?

— Не пойду! Убивайте — не пойду!

— Пойдешь как миленькая!

— Не пойду-у-у-у!!!

Огульгерек замахнулась, но не ударила. Хоть она и кричала на дочь, а сама состраданием мучилась. И слезы девочки обжигали душу матери. Но ничего уже поделать было нельзя — все решено, освящено, узаконено. Иначе — позор на всю жизнь.

С приходом весны пробудилась унылая природа. Сперва заблестели, заискрились вершины горного хребта, потом солнечное тепло спустилось в долины, всколыхнуло подспудные силы земли — и вокруг стало прекрасно. Казалось, даже слишком уж хорошо стало, чтобы безоглядно верить в эту красоту — в живой бархат зеленых ковров, в щедрость и сочность красок, в легкий, освежающий, такой молодой воздух. И река как-то по-особому плавно несла свои воды, поигрывая мелкими барашками ряби.

Год обещал быть урожайным — дружно поднимались всходы озимых. Надо было торопиться с посевами яровых, и все хаджиговшанцы вышли на поле.

Довлетмамед тоже копался на своем участке. Односельчане не оставляли его в нужде. С их помощью он посеял кунжут, подготовил землю для посадки овощей и бахчевых. У каждого по весне своих дел было по горло, но старика старались поддержать, входили в его положение.

Да он и сам не сидел сложа руки, не ждал, пока принесут и в рот положат. Для него было обычным делом повязать голову платком, затянуть потуже кушак и целый день работать на поле. Шестьдесят лет — возраст почтенный, но не сторонился Довлетмамед ни лопаты, ни серпа, хотя и старались сыновья опередить отца. Особенно усердным Мамедсапа был. Абдулла иной раз посмеивался: "Когда аллах дары распределял, он Мамедсапе сразу лопату вручил, Махтумкули — талант шахира, а мне разрешил "Гуляй себе сколько влезет". Он, конечно, шутил, наговаривал на себя, потому что гулякой не был, от дела не отлынивал, не прятался в холодке за холмом. Теперь вот нет ни его, ни Мамедсапы. И мать их лежит, еле дышит. Скорей бы младший приезжал, что ли. Может, его возвращение придаст матери сил, поможет встать на ноги, облегчит ее исстрадавшееся сердце…

До полудня копошился Довлетмамед на своем участке. А когда наступило время попить чаю и пожевать кусочек чурека, он накинул на влажную от пота рубашку легонький халат и пошел к чатме на соседнем поле — там обретался Медед, отец Менгли, а Довлетмамед все собирался, да никак не мог собраться потолковать с ним по душам.

Жил Медед ни шатко ни валко, под любую ношу собственное плечо подставлял, достатками хвастаться не приходилось, но и духом не падал. Есть крыша над головой, есть старый осел, несколько овец — жить можно, у других и этого нет, бедняков, живущих впроголодь, искать не надо, сами навстречу идут.

Самой большой заботой Медеда был сын Бекмурад. У малого уже усы пробивались, кровь бурлила, женить пора. А где калым возьмешь? В черной юрте ни ковров с халатами и платками шерстяными, ни монеты золотой, одна Менгли сидит. Единственное достояние. Бекмурад давно уж на нее посматривает выжидательно, побаивается, что родители продешевить могут. Девушки на примете у него пока еще нет, да он и не привередлив, лишь бы только уродина какая-нибудь с тайными хворями не попалась. Однако и за простенькую платить надо, негоже искать такую, от которой родственники без калыма рады избавиться.

Медед топтался вокруг костерка с тунчой в руках, ловчась приладить ее поудобнее, когда подошел Довлетмамед. Тунча тут же была поставлена на землю, протянуты почтительно обе руки:

— Салам алейкум, — мулла-ага!

Довлетмамед ответил.

Они уселись на старенькой кошме в полумраке чатмы. Медед пристроил наконец у огня тунчу, развернул узелок с чуреком и сухим, каменно-твердым овечьим сыром. Заговорили о погоде, о посевах, о видах на урожай.

— Хорошие всходы, — говорил Довлетмамед. — И погода обещает быть благоприятной. Если повезет, люди поправят свои дела.

Да, если повезет. Потому что призрак голода, призрак разоренного хозяйства не оставлял даже в самые урожайные годы. Не все ведь от урожая зависит. Вот налетят из-за гор кизылбаши, пройдутся черной грозовой тучей по колосящемуся полю, выжгут пшеницу и ячмень — и лопнули все надежды на благополучие. Ждал народ изобилия, а получил нищету. А зачем, спрашивается, жечь, вытаптывать? Ни себе, ни другим…

Медед заварил чай, а Довлетмамед потихоньку повернул разговор в другую сторону. Не без волнения повернул. Вон какого крюка дал, чтобы приблизиться к этому сложному и деликатному вопросу! Если бы не слухи о сватовстве Атанепес-бая, до сих пор не решился бы заговорить с Медедом. Вернее, не слухи уже, потому что и день свадьбы объявлен.

Довлетмамед был недоволен собственной нерешительностью. Давно надо было поговорить по-дружески, по-соседски. Удобный момент был, когда Менгли в горячке лежала. И родители ее притихли, Медед и Огульгерек, и Атанепес вроде бы отступился. Но тогда показалось, что все образуется само собой, а оно возьми да и не образовалось. Так они со старухой, матерью Махтумкули, надеялись! А потом ей еще хуже стало, только и слышишь: "Вах, ягненочек мой… вах, верблюжонок мой… изведется он у нас, отец… помочь надо, ох, отец…"

Надо-то надо, а как поможешь, если помочь нечем? Что мы Медеду предложить имеем, чтобы атанепесовскую щедрость преодолеть? Пустыми разговоры будут, сраму только наберешься. А ей — все свое, все зудит и зудит. Ну что ты тут делать станешь?

Довлетмамед пил чай и обильно потел — и от чая, и от необходимости начинать тягостный разговор.

— Несколько дней назад мимо вашей юрты шел… Слышу" плачут. Да так горько плачут! Аж в носу у меня засвербело. Плачут и все Махтумкули призывают: "Где ты?.. Где ты?.." Сам не заметил, как остановился. Сосед твой подошел, Эсее Безрукий. Вы, говорит, с Атанепесом породниться решили. А это, мол, дочка ваша плачет, убивается — не хочет за Ильяса.

Медед ответил не сразу. Выпил пиалу чаю, налил вторую. Заговорил, как бы оправдываясь:

— Ай, когда у человека рассудок слабеет, трудно бывает понять, где край, а где середина. Мы не торопились от дочки избавиться, всех, кто свататься приходил, отправляли назад. Да вот и не заметили, как шайтан разум наш похитил. Сперва Хромой мула улещал, сладкие песни пел — родич как-никак. За ним Атанепес-бай дастархан щедрости своей развернул перед нами. Карли-сердар слово сказал. В общем, замутили голову, заставили решиться.

— Значит, вы дали согласие?

— Да, согласились. И свадьбу уже назначили.

Разговор был исчерпан.

Когда произнесено слово согласия, когда всенародно объявлен день свадьбы, говорить больше не о чем. Но ведь в главном-то не сказано ни слова — о двух любящих сердцах, для которых рухнет вселенная, скроется под пылью и обломками!

Медед сидел молча. Он тоже был весь потный, хотя и не слишком жарко было в чатме — время от времени налетая дующий с Каспия ветерок, освежая лица беседующих.