Махтумкули

— Не я тебя искал, девушка. Аллах связал наши судьбы.

Менгли непримиримо вздернула голову.

— Чем с тобою судьбу связывать, лучше в колодец броситься!

Ильяс снял папаху, покрутил шерстяные завитки, сказал безразлично:

— Ну смотри сама… Силой я тебя забирать не собираюсь.

Странная сила у самых обычных, казалось бы, слов. Что особенного сказал Ильяс, а Менгли уже вся расслабилась, даже ноги от радости не держат: "Миновало!.. Миновало!.." И тут Ильяс метко и сильно швырнул ей в лицо папаху, рванулся, схватил за руки, выкручивая нож.

Не сразу поддалась Менгли, ошеломленная таким коварством. Она пыталась извернуться, чтобы ударить себя ножом. Но Ильяс отнял его и отшвырнул в сторону. Она с горестным стоном упала на кошму, корчаясь как от невыносимой боли.

— Заходите! — крикнул Ильяс.

Вбежали два здоровых парня с паласом. Они проворно закатали в него Менгли, потащили дергающийся сверток наружу. Там уже ждали верховые.

Менгли замерла. Она больше не вырывалась и не подавала голоса. Может, у нее сердце не выдержало? Никто сейчас об этом не думал. Лишь Огульгерек-эдже всхлипнула:

— О дитя мое бедное!

И трижды поплевала за ворот.

— Поехали! — скомандовал Ильяс, хлестнув коня.

И всадники поскакали галопом, таща за собой в рассветную мглу долго не оседающее облако пыли.

Утром новость была у всех на языке. Каждый по-своему воспринял случившееся. Одни считали, что действия родителей Менгли не противоречат обычаям, — таких было большинство. Другие корили их в бессердечии, жалели девушку.

В принципе, событие заурядное — мало ли девушек увозят из родного дома. О таком посудачат немного — и позабудут. Но тут было замешено семейство Карры-муллы, это раз. А кроме того заговорили, — неизвестно, кто первый, — что Менгли до места не довезли, что умерла она дорогой.

Разговоры об этом недобром и странном событии долго будоражили бы внимание хаджиговшанцев, да не случайно ведь говорят, что беда в одиночку не ходит — умерла жена Довлетмамеда, мать Махтумкули. Два месяца не вставала она с постели, кожа да кости остались. И все — от тоски по пропавшим без вести сыновьям. Сперва она утешалась надеждой на милосердие аллаха: снизойдет, вернет сыновей. Но проходили дни, и пламя надежды тускнело, опадало, оставались от нее угольки, искорки. Денно и нощно уповала старая мать на всевышнее милосердие — и не было милосердия, молчали небеса, не приходило вестей о сыновьях. Она грезила наяву, она скорбно просила позвать к ее изголовью Абдуллу или Мамедсапу. Ее утешали как могли. Потом в просьбах своих стала она называть имя младшего, Махтумкули.

Кто знает, то ли весть о горькой участи Менгли достигла ее тускнеющего сознания, то ли просто наступил предел, отпущенный человеку для терпения и страданий, но она умерла утром того же дня, когда увезли Менгли. Умерла, прося ломать Махтумкули.

Слышал ли он ее последний зов? Может быть, даже слышал, потому что торопился не прежним путем, не по берегу Каспия, а напрямик, через пустыню, через тоску и боль потерь. Это был опасный путь, и караванбаши не спешил соглашаться вести этим путем караван. Он упрашивал долго, пока сумел воззвать к мужеству человека. Воззвал бы быстрее, располагай он золотыми туманами, да туманов, к сожалению, не было…

Весть о горе Карры-муллы была крылатой, и из близлежащих сел потекли сочувствующие. Люди оставляли свои дела и спешили отдать последний долг усопшей. Здесь были и знатные баи, и ханы, и беки, ибо в туркменской степи не только беднякам доводилось в трудных случаях обращаться за советом к Довлетмамеду. Он почитался как добрый наставник народа, особенно последнее время, когда в связи с военными передрягами так много обездоленных и осиротевших искали утешения и прибежища. Многие муллы и ахуны лохматой завистью завидовали авторитету Довлетмамеда, но и они вынуждены были смиренно нести ему свое почтение, в противном случае потеряли бы в глазах народа и то немногое, что имели. Они делали вид, что переживают чужое горе, как свое, а некоторые настолько прониклись необходимостью сочувствия, что действительно переживали и плакали, как по собственной родне.

Весь день Довлетмамед провел на ногах, а к вечеру уединился в доме Махтумкули. Ему принесли чайник чая, и он прилег в одиночестве, стараясь никому не показывать, как он потрясен, как убит. Она была ему верной подругой на протяжение долгих десятилетий, честно всю жизнь делила с ним горести и невзгоды — и вот ее нет.

Обычно он говаривал: "Без воли аллаха и тростинка не шелохнется". Но что-то непонятное стало твориться последнее время, поколебались опоры незыблемого, дрогнула вера в абсолютность". Чем провинился я перед тобой, о всевышний, чтобы ты карал меня так нещадно? Я прожил много лет, но не совершил ни одной подлости, я чурался праздности и ел хлеб, заработанный честным трудом. Я ничего не жалел для своего народа, истину называл истиной, неправду называл ложью. За что же непосильное бремя возлагаешь ты, о предвечный, на мои слабые плечи?"

Хотелось поговорить, хотелось выплакать кому-то свое горе. Кому? Никогда еще не приходилось ему так откровенно упрекать всевышнего. Всю жизнь он считал себя верным слугой аллаха, служил ему и молился ему. Не было случая, чтобы хоть раз пропустил ежедневную пятикратную молитву. Вставая утром, с благодарностью вспоминал имя аллаха. Перед сном опускался на колени и, касаясь лбом твердого и холодного пола, просил милостей, благодеяния, справедливости. Не для себя одного, для всех просил. А все равно столько бед, столько несчастий затопило земной круг…

Довлетмамед пил безвкусный чай и гнал прочь крамольные мысли. Он отдавал себе отчет, к кому обращается, кому выражает недовольство. Комочек праха! Кто разрешил тебе упрекать того, чье имя на устах твоих — блаженство и средоточие неизъяснимой сладости! Ты считаешь себя правозерным мусульманином — и ты ропщешь?!

Горе ослабило дух, — вот в чем дело. Тяжкое горе. Даже верблюд ложится под непосильной ношей, а тут всего-навсего человек. Как может он сдержать негодование, если нет даже признака высшей справедливости? Тот же Карли-сердар корысти ради готов предать огню и мечу весь мир. Ни аллаха не уважает он, ни рабов его. Если кого-то надо карать, то покарай его, всевышний, и люди трижды падут ниц перед твоей мудростью! А он живет себе припеваючи. Не вменяй же и мне в вину, о милосердный, мой ропот и пени мои…

Довлетмамед дышал тяжело. Словно водоворот действительного спора крутил его, как щепку. И как щепку выбросил, когда утих. Все силы напрягал он, чтобы думать о другом, но сил было слишком мало. Душу излить хотелось, поделиться горем своим. Кому излить душу? С кем поделиться? Для обыденных разговоров людей сколько угодно, но ведь это же не разговор, это — рана! Кто окунется в мерзость жизни этой, чтобы вынырнуть чистым и светлым, чтобы других осветлить? Кто объяснит, почему люди приходят в этот мир с пустыми руками и уходят — с пустыми надеждами?

"Без воли аллаха и тростинка не шелохнется". Он много раз повторял эту формулу, она жила в нем как непререкаемая истина, в плоть и кровь впиталась она. Он и сейчас в нее свято верил, старался отогнать корявые, чужие мысли. И все же…

Если говорить по правде, то случаи для сомнения в благостыне аллаха, конечно же, были, однако дерзко пенять аллаху не доводилось. Мужества не доставало, чтобы беседовать, как с односельчанином. Или пусть даже с наместником, пусть — с владыкой!

А сейчас — беседует. Со смущением, боязно — но беседует!

Довлетмамед отер обильно струящийся по лицу пот. Оторопь брала старого книжника — нет такой философии, что помогла бы возвыситься до тех пределов, что от первого дня сущности недоступны для смертного. Нет, хоть и тщится он.

Уже неделя как Махтумкули живет в Хаджиговшане. Незнакомым чем-то веет в селе, погрустнело оно, опустело, напоминает селение, только что прибывшее после откочевки на новое, неудобное, еще не обжитое место.