Махтумкули

И дом вроде бы не твой. А что в нем изменилось? Все то же. Даже светильник помаргивает по-прежнему подслеповато от резкого движения руки, не говоря уже о вещах — они каждая на своем месте. Разве что посетители…

Да, посетители. Раньше их было много — и молодые, и пожилые, и совсем старые. По разным причинам приходили, в основном — стихи послушать. Часами слушали. А теперь не идут. Если же и появится кто — сочувствие по поводу смерти матери выскажет, посидит молча и уходит.

Это было непривычно, но — кстати, потому что и Махтумкули не ощущал особого желания быть на людях. Едва лишь смеркалось, он уединялся в доме, зажигал светильник и до поздней ночи сидел в обществе книг и рукописей. Иногда вспоминал Абдуллу и Мамед сапу, чаще — перед ним появлялось лицо матери — родное, единственное в мире лицо, — и тогда дыхание перехватывало от тоски, что не смог увидеть ее перед смертью, не имел возможности на колени подле ее изголовья встать, голос ее услышать.

А то вдруг, как сквозь туман, возникал образ Менгли, и Махтумкули досадливо хмурился. Странные какие-то, необычные, непонятные чувства вызывал этот прежде такой желанный образ. Не было ни малейшего желания представлять себе Менгли, думать о ней. Похоже, он злился на нее. За что — бог его знает, но приятных ощущений воспоминания о ней не вызывали. А она, словно нарочно, красовалась перед ним со всем своем великолепии, появлялась в таких обликах, о каких он в жизни и помыслить не смел. Это усугубляло досаду.

Однажды заглянул Мяти. Они уже встречались, однако поговорить по душам не пришлось, и приход его был кстати. Мяти уже далеко не являл собой самонадеянного наивного мечтателя, рвущегося к новым впечатлениям. Это был совершенно другой человек, много переживший и передумавший, побывавший в могиле и чудом выбравшийся из нее. Он сгор-бился, ссутулился, могучие руки висели вяло, бессильно. Не осталось и намека от прежних озорных глаз, они потускнели, ушли в глубь глазниц. Немало времени прошло с тех пор, как удалось ему вырваться из неволи, а он все еще был очень худ. И с легкими что-то случилось — кашель одолевал.

С жалостью взглянул на друга Махтумкули, пока тот усаживался на ковре. Совсем недавнее прошлое мелькнуло перед глазами: самодовлеющее ореховое дерево, готовое дотянуться до неба и обнять своими ветвями целый мир; трое беззаботных друзей; шуточная борьба на мягкой луговой траве — и снопики той же травы, навьюченные на коня, и укатывающееся за горный хребет солнце, и пепельный жемчуг ночи, растворившийся в лунном золоте… В тот день поздравляли Ягмура с рождением сына, а душа Мяти кипела, словно горный родник. Он мечтал, хорохорился: "Что я теряю? — говорил. — Ничего не теряю. А зато новые края увидим, новых людей…" О красотке с индийской родинкой мечтал Мяти. О чем он сейчас мечтает? Глаза опустил, слова произносит — словно выдавливает их из себя, такой натужный голос; кашляет часто.

Махтумкули не стал вслух вспоминать о днях, предшествующих злополучному походу: зачем сыпать соль на раны, которые и без того ноют. Мяти теперь сам понимает, где побывал в погоне за призраком удачи. Тревожило другое. Човдур-хан смелый и опытный воин, пошли с ним, исключая немногих, тоже не новички в ратном деле. Как они попали впросак? Что произошло необычное, захватившее джигитов врасплох?

Мяти должен был знать, спрашивать больше не у кого, он единственный свидетель трагедии, которую трудно себе и представить. Они уже начинали этот разговор, договорить им помешали, и Махтумкули начал как бы с прерванной фразы:

— Значит, хан Буджнурда оказался заранее осведомленным о том, что вы держите путь в Кандагар?

— Да, — кивнул Мяти, — он был осведомлен. Его нукеры встретили нас вечером на подходе к Буджнурду. Оказывается, нам уже и встречу достойную приготовили. В самой крепости. Но Човдур-хан не принял приглашения — мы стали лагерем на холме, чтобы от крепости отделяло нас значительное расстояние. Тогда к нам прибыл сам хан, и все выяснилось. Оказывается, такое же письмо, как и нам, Ахмед-шах направил ханам и бекам курдов. Хан Буджнурда показал его Човдур-хану — чтобы рассеять наши сомнения.

— Как же воспринял это сам хан Буджнурда?

— Хан?.. Кха!.. кха!.. кха!.. — Мяти долго и надсадливо кашлял, отворачиваясь и прикрывая рот широкой ладонью, С трудом отдышался, вытер ладонь о полу халата. — Хан сказал, что послал своего человека в Мешхед. Хотел, говорит, посоветоваться сперва. Но из Мешхеда пока вестей нет. Если бы, говорит, раньше узнал о вашем решении, поехал бы с вами.

— Глупее себя ищет! Что ж, Човдур-хан отказался подождать?

— Не отказывался! Подождал бы! Бердыназар-ага прямо сказал: "Были бы рады иметь такого попутчика. Мы подождем сколько потребуется". И тут курд начал хвостом вилять: я-де болен, и сборы, мол, долги, вы поезжайте, а мы вас нагоним. Его спутник откровеннее был: "Зачем торопиться, если весь Иран в огне? Еще не известно, кто из этого огня живым выберется, кому из вчерашних нукеров Надир-шаха повезет".

— Трезво сказано. Умный человек он, спутник шаха — зачем рисковать преждевременно.

Мяти опять закашлялся, мучительно багровея, из выкаченных от натуги глаз покатились слезы. Махтумкули участливо валил ему пиалу холодного чая, подумал, что надо бы заварить свежий чайник, вознамерился встать. Мяти понял его движение, удержал за рукав: погоди, мол, потом.

— Сколько времени в пути были, когда из Буджнурда выехали? — Махтумкули накрыл ладонью руку Мяти на своем локте.

— Почти неделю, — продохнул Мяти. — Шли хорошо, настроение было отличное. И места… Если бы ты только видел, какие красивые там места! То горы, то равнины, то кустарники, то деревья, то луговины в сплошных цветах, — эх! До Кара-дага добрались без всяких приключений. Это такая безлюдная и холмистая местность. И тут караван нам повстречался. К вечеру уже дело было. Вместе мы и на ночевку остановились. На самом высоком холме караванбаши велел огонь разжечь, ужин готовить, а сам к нашему костру присел. Общительный такой, красноречивый человек оказался. О положении в Индии много рассказывал, Ахмед-шаха нахваливал, как брата родного. Нет, говорил, для мусульманского мира крепче и надежнее опоры, нежели он. Я тогда еще подумал: значит, правильное решение аксакалы наши приняли, значит, прав Карли-сердар, что на Кандагаре глаз свой остановил. А потом разговорчивый караванбаши стал утверждать, как улучшается обстановка в округе, как спокойно стало ходить караванам между Ираном и Индией. Словом, до самого последнего намаза скучать не давал, мы уж устали слушать. Спать завалились ни о чем худом не думая — ведь благодаря каравану силы наши почти удвоились. Да не зря сказано, что на аллаха надейся, а ишака привязывай покрепче. Перед самым рассветом, в самое темное время ночи, они на нас и навалились. Сперва из ружей, из пистолетов палить начали. Потом завыли: "Я Али!.. Я Али!" Все понятно, шииты, значит. Кинулись они колоть и рубить. Мы отбиваемся изо всех сил. А тут этот проклятый караванбаши кричит: "Бросай оружие, Човдур-хан! Нас много!" Вот каким дрянным человеком оказался. Бросай, мол, оружие. Да что из того, что их много? Разве Човдур-хан дрогнет? Как лев, устремился он к предателю! Сразу зарубил двух его нукеров! И сам на копье нарвался. Мы с Абдуллой неподалеку были, на помощь поспешили. А тут проклятый кизыл-баш ка-ак рубанет саблей — прямо по лицу лежащего с пробитой грудью Човдур-хана! Абдулла мгновенно башку ему отсек. А что дальше было, я уже не знаю — сам без сознания свалился. Очнулся — на сеновале лежу, сил нет ни шевельнуться, ни голову приподнять, а чувствую, что она у меня перевязана. "Воды! — хриплю. — Воды!" Подошел старик, дал напиться, отвел от смерти. Он меня и на ноги потом поднял, а остальные наши…

Мяти умолк, смахнул пальцем выкатившуюся слезу — он заново переживал наяву все, о чем рассказывал. Мучительны были воспоминания, и странно, что за всю длинную речь он ни разу не кашлянул.