Махтумкули

— Видел уже. У меня только что пир допытывался, кто бы мог сочинить такое. Суфии на тебя показывают.

— А ты? — Махтумкули встретил преувеличенно серьезный взгляд друга, таилось там что-то похожее на смешинку. — Ты на кого думаешь?

— Аллах ведает, — слукавил Шейдаи. — Наверно, кто-то из тех, кто камень на суфиев за пазухой носит, написал.

— Правильно! Большое ты, брат, дело сделал. И не опасайся: надо будет — на себя возьму.

— Что ты хочешь этим сказать? Считаешь, что это мои стихи?

— Ладно, ладно, не станем верблюда под кошмой прятать. Мы ведь друг друга знаем? Знаю, что не останешься равнодушным, если пир попытается накинуть аркан на мою шею.

— Да ну тебя, Махтумкули! Хочешь, сейчас же пойду и сознаюсь?

— Не стоит… Надежный человек переписывал?

— Пусть это тебя не заботит: моя левая рука.

Нуретдин только глазами хлопал, слушая их диалог.

В этом году медресе заканчивали восемнадцать человек. В том числе и Махтумкули. В течение трех лет штудировал он книги, слушал лекции, сочинял трактаты. Велик мир науки! Сколько ни читай, сколько ни изучай, а все мало, все хочется знать еще больше. Одна книга ведет к другой, другая — к третьей. И так без конца, не замечаешь даже, что оставил чай недопитым и бежишь в библиотеку к Захид-аге.

Захид-ага… Был ли в медресе человек, более уважаемый и желанный, чем он! Нет, он не очаровывал с первого взгляда, этот щупленький, небольшого роста человечек пятидесяти с рыжеватой бородкой клинышком. Он сутулился и ходил сильно наклоняясь вперед — как падал, зрение у него было слабое — к самому носу книгу подносил, когда читал. Когда ни зайдешь — он горбится над книгой.

Главным достоинством Захид-аги было то, что он разбирался в книгах, как хороший хозяин разбирается в собственном хозяйстве. Любую стоило назвать ему, любого автора упомянуть, и он, прекрасно владеющий арабским, персидским и многими другими языками, тотчас находил требуемое.

Келья Махтумкули находилась в считанных шагах от библиотеки. Но если шаги помножить на дни, проведенные в медресе, то расстояние это не осилить и за несколько суток пути.

Далеко не все, конечно, были ревностными читателями. Такие редко заглядывали в библиотеку, не знали толком, что им тут нужно, смотрели на Захид-агу как на пустое место.

Да, разные люди находили пристанище в стенах медресе Ширгази: одни искали здесь и обретали источник знаний, другие стремились к развлечениям за стенами медресе. И так же благополучно, как и старательные ученики, заканчивали медресе. Ибо если ты состоятелен, если имеешь возможности внести значительный вклад, то, особенно не утруждая себя учебой, получаешь право носить тюрбан и именоваться муллой. Даже — тагсиром называться.

Бабаджан-ахун занимался обычно с теми, кто завершал курс наук. Раз в неделю он читал им проповедь, или давал наставления, или проверял их знания. Он не относился к числу тупых, ограниченных наставников, которые не поднимались выше среднего муллы, его всесторонняя подготовленность во многих вопросах не вызывала ни малейшего сомнения. Он отлично владел арабским и персидским языками, разбирался в литературе и философии, а Коран знал почти наизусть. Если не считать Нуры Казима, то никто из преподавателей не мог бы состязаться с ним в толковании того или иного религиозного вопроса. Нуры же Казим был посильнее, и поэтому ахун относился к нему с невольным уважением, ценил как преподавателя, хотя и не любил за самостоятельность мышления, за попытки уклониться от ортодоксальности.

Солнце поднялось на высоту птичьего полета, когда появился Бабаджан-ахун. Учащиеся со смиренно скрещенными на груди руками встретили его у дверей и вошли только после того, как вошел он.

Комната была просторна и чиста, застелена двумя одинаковыми паласами. На преподавательском месте был расстелен небольшой, но очень красивый и дорогой туркменский ковер, на нем лежали мягкая подстилка и пуховая подушка.

Отдуваясь и покряхтывая, Бабаджан-ахун опустился на подстилку. Один из учащихся проворно поставил перед ним чайник и пиалу. Стояла гробовая тишина. Перед учащимися было ни книг, ни бумаг, ни перьев. Только Коран лежал. Все ждали, когда ахун заговорит.

Бабаджан-ахун имел обыкновение зачитывать из Корана суру. Затем заставлял перевести ее с арабского. После этого — комментировал, непременно приводя примеры из жизни. Бывали случаи, когда одна и та же сура зачитывалась много раз подряд — неделю, а то и две, — и комментарии носили скорее творческий, чем схоластический характер. Однако ахун этим не слишком увлекался — просто тренировал, разминал застоявшийся ум. А обычно уроки строились в строгой соотносительности с Кораном.

Медленно подняв руки, ахун окинул взглядом будущих выпускников. Степенно спросил:

— Где Закирджан?

Сидящий в первом ряду встал, поклонился, ответил, что Закирджану нездоровится.

Снова пергаментная кожица век прикрыла по-молодому острые, блестящие глаза ахуна. И вдруг он выкрикнул:

— Абдыкерим!

Высокий нескладный юноша, будто приготовившийся заранее, вскочил, чуть не упал, запутавшись в собственных ногах, замер в поклоне. Его неуклюжесть была смешной, но никто и не подумал хихикнуть.

— Рассказ!

Абдыкерим был сообразителен. Он взял Коран, приложил его ко лбу, открыл на двадцать восьмой суре под названием «Рассказ» и стал читать. Бабаджан-ахун немного послушал, жестом остановил чтеца, обратился к нему на арабском языке:

— Перейди на семьдесят шестую. Наизусть можешь?

У Абдыкерима сделался такой вид, словно предстояло верблюжий вьюк поднять — он надулся, покраснел, вытянул губы трубочкой. Но начал читать по памяти, без запинки.

— Хватит. Остальное расскажи своими словами.

Своими словами нескладный Абдыкерим тоже умел рассказывать.

— Достаточно. Поведай о Каруне. Какой национальности он был?

— Карун был той же национальности, что и пророк Муса, и несметным богатством наделил его аллах. Но он не пал ниц перед великодушием и щедростью аллаха, он стал кичиться достоянием. Аллах не любит людей кичливых!

Последнюю фразу Абдыкерим произнес по-арабски и подчеркнуто громко. Ахун, продолжая без особого вкуса пить чай, кивком одобрил рвение ученика. Абдыкерим еще больше воодушевился.

— Если аллах снизошел к рабу своему, то и раб обязан не забывать о милостыне. А Карун проявил алчность и спесивость, он стал кричать, что все богатство накопил собственным усердием. Он позабыл о милосердии, проявил бесчестие. Аллах не любит бесчестных!

Опять фраза выкрикнута по-арабски. Но на сей раз она не была удостоена ни одобрения, ни даже внимания ахуна — он перебирал янтарные зерна четок и думал о чем-то своем. Абдыкерим сбавил тон.

— Люди, зарящиеся на все блага этого мира, смотрели на Каруна и алчно завидовали: «Счастливый человек Карун! Мы хотим иметь столько же денег, сколько имеет он!» И они прильнули к чаше зла, чтобы получить желаемое. Но верные рабы аллаха не последовали за ними, не сошли с пути праведного, говоря: «Нет блага кроме как от всевышнего». И получил по заслугам Карун: проклял его пророк Муса, а земля поглотила алчного скрягу. И насытились землей глаза его, не насытившись деньгами!.. — Абдыкерим сделал паузу, дыхание его было прерывистым, словно он долго бежал и вдруг остановился. Закончил он декларативной фразой: — Этот мир есть мираж, и чем больше невзгод выпадет на твою долю, тем больше благ получишь в раю!

Ахун очнулся от размышлений и кивнул, одобряя. Абдыкерим был из его любимых учеников, ибо старался смотреть на окружающее глазами своего пира. Всеми мерами ахун воспитывал в учениках именно такое отношение к жизни. Основную философскую доктрину Корана — «Без воли аллаха и куст не шелохнется» — он проповедовал как повседневный и нерушимый закон бытия. И богачей делает богачами аллах, учил он, и бедняков бедняками — тоже аллах. Нельзя роптать, надо смиренно принимать все и благодарить всевышнего за это. Кто обделен божественной милостью на этом свете, сполна будет вознагражден на том. Вот и все.