Махтумкули

Немудреная в общем-то философия, примитивная, однако заключалась в ней, как косточка в персике, губительная суть смирения, нищеты духа, рабской психологии, и долбил ее ахун изо дня в день, из месяца в месяц. Джелалиддин Руми был его любимым поэтом, и он частенько повторял:

Зашить глаза, то есть презреть все, что есть хорошего в жизни, и жить призрачными интересами? Нет, несмотря на все старания Бабаджан-ахуна многие ученики смотрели на вещи трезво, совершенно не разделяли «потусторонней» философии. Все вечные блага «того света» они предпочитали одному дню реальной радости. Вот и Нуретдин, слушая Абдыкерима, вспоминает стихи Хафиза:

А Махтумкули повторяет про себя: «Глаза его землей насытились, деньгами не насытившись», — и думает, что надо бы стихи написать о подобных Каруну алчных людях. И можно использовать для этого образы из Корана — они прекрасны своей выразительностью.

Бабаджан-ахун разрешил Абдыкериму сесть. Хотел было поднять очередного ученика, но раздумал. Допил остатки чая в пиале, посидел, катая одной рукой четки, другой — поглаживая красивую белоснежную бороду пророка: не раз от льстецов долетало до слуха, что на пророка Шахмердана [34] похож тагсир своей бородой. Льстецы явно перебарщивали, потому что ничего воинственного в облике Бабаджан-ахуна не усматривалось.

Бесшумно ступая, вошел суфий Ильмурад, приблизился к ахуну, зашептал на ухо. Ахун выслушал, движением руки выпроводил шептуна, приказал:

— Всем идти в мастерские. Работать до полудня. И чтоб никто не отлынивал от дела!

Училище располагало мастерскими по различным ремеслам — по кузнечному делу, плотницкому, ювелирному, гончарному, скорняжному, переплетному. Всяк занимался тем, к чему призвание было. Ну а у кого призвания не обнаруживалось вовсе, тот вносил определенную сумму в казну медресе.

Махтумкули работал с удовольствием. Никакой прибыли мастерство незаурядного ювелира ему не приносило, поскольку вся прибыль принадлежала училищу, но он работал не ради прибыли, а ради искусства — сделанные им украшения представлялись ему своеобразной модификацией, разновидностью поэзии.

Выпив пиалушку чая и сменив одежду на рабочую, он собирался идти в мастерскую, когда к нему буквально ворвался Шейдаи. Видно было, что весть принес недобрую — его всегда жизнерадостное лицо побледнело, осунулось, губы прыгали.

— Пойдем! — выдохнул он.

— Куда? — поинтересовался Махтумкули, невольно заражаясь нервозностью друга.

— Увидишь сам… Скорее!

Резкий студеный ветер жестким ледяным языком холода облизывал лицо и руки, пробирал до самых костей. Пряча от него лицо, наклоня голову, Шейдаи почти бежал к главной улице города. Махтумкули старался не отставать от него. Наконец Шейдаи задержал шаг.

— Смотри! — с трудом пошевелил он замерзшими губами, и они вышли на главную улицу.

Она была забита народом. По ней двигалась толпа — конные воины гнали пленников из опустошенных туркменских селений.

Махтумкули до боли в скулах стиснул зубы. Какая дикость! Какая жестокость! В такой мороз гнать почти раздетых людей… Перед кем вы демонстрируете силу свою и ярость свою, о бесстрашные богатыри? Какого могучего врага одолели в смертельном единоборстве? Вот этих сгорбленных, немощных стариков? Или выплакавшие свои глаза матерей? Или вон тех подростков, которые еще не успели познать смысла жизни? Кого же, о защитники меча и веры? В чем заключены прегрешения трясущегося от холода человеческого стада, которое вы гоните неизвестно куда и зачем? Им нужны лишь кусок хлеба да спокойный сон в жалкой кибитке. Это ли их смертельная вина?

Начальственный окрик оторвал от мучительных мыслей.

— Сторонись! — кричал один из всадников, кривя злой гримасой и без того недоброе лицо и размахивая плеткой. — Сторонись!

Толпа колыхнулась, подалась в стороны, раздвинулась. Шагнул назад и Махтумкули, хотя шагать было попросту некуда — напирали зеваки, привлеченные жалким зрелищем «триумфального» шествия ханских нукеров. И среди зевак не так уж много было просто любопытных. У большинства на лицах читалось сочувствие или возмущение. И реплики были такие же;

— Зверство, и больше ничего!

— Нашли чем хвастаться, вояки!

— Бедняги совсем окоченели, замерзнут насмерть!

— Куда их гонят?

Гнали раздельными группами, каждая группа — селение. Впереди двигались старейшины со связанными за спиной руками — багрово-синими, распухшими, сключенными, подобно орлиным когтям, о" веревок и холода. За старейшинами плотным табунком двигались остальные несчастные — равнодушные, отупелые, в полной покорности судьбе.

Махтумкули невольно выругался про себя. Как терпеть это? Как смотреть на лишенных даже того малого, что могли ожидать от жизни, старцев, женщин, подростков? Тут и праведник не выдержит — заругается.

— Где же то милосердие, которое так любит аллах и к которому призывает тагсир? — у самого себя негромко спросил Махтуллкули.

Шейдаи услышал, оскалился, топорща усы.

— У этого милосердие найти хочешь?

Перед очередной партией пленных гарцевал на гнедом скакуне полный человек с огромным бурдюком живота и отвисшим двойным подбородком.

— Я его знаю… это бешеная собака, которая упивается видом крови и стонами жертв.

Протиснулся сквозь толпу Нуретдин — ему не хватало дыхания, — уцепился за рукав Махтумкули, сообщил, что сегодня будут казнить туркменских старейшин.

Махтумкули глянул на него так, будто Нуретдин палачом был, словно ему предстояло лишить жизни несчастных. Выдернул рукав и, не отвечая на недоуменные вопросы друзей, пошел прочь. Шел и думал: "Неужели стон этих бедняг не доходит до ушей аллаха?" Представилась нескладная фигура Абдыкерима, его истерический возглас о том, что земная жизнь — мираж и есть воздаяние за гробом.

Махтумкули содрогнулся. Это была дрожь ярости и бессилия, дрожь сомнения в самом глазном, в опоре мироздания: так ли все на самом деле, как учит Коран?..

Приснился страшный сон.

…Хаджиговшан. Вечереет. Махтумкули и Менгли шутят на берегу Гургена, брызгая друг на друга водой Толкнув любимого в воду, Менгли бежит к горам. Махтумкули догоняет ее Она хохочет, отбивается, но он целует ее щеки, целует губы — и сердце обрывается, замирает, сладко летит куда-то вниз. Вечность останавливает свое круговращение.

Но — гремит гром, сверкают молнии, хлещет дождь. Со страшным грохотом рушится скала. "Вий!" — кричит Менгли и протягивает руки. Он бросается ей на помощь — но вросли в каменную россыпь ноги, и руки как ватные, сил нет, и голос пропал…

Махтумкули сел на постели, придерживая рукой суматошно колотящееся сердце. Сон продолжается — гулко грохочут ломающиеся скалы, жалобно взывает Менгли, хлестко стегает по лицу ливень…

Он потряс головой, отгоняя наваждение. Дурной сон приснился потому, что давно нет вестей из Гургена. Махтумкули бродил по караван-сараям, расспрашивал всех, кто хоть что-то мог знать о Гургене. Не знал никто. И караванов из родных мест не было.

Снова ложиться спать было ни к чему. Он разжег оджак [35], поставил на огонь воду. А мысли все вокруг сна вертелись.

Может, продали Менгли? Завернули бедняжку в палас и увезли плакать в далекие края. А почему именно в далекие? Что за чушь в голову лезет? Ведь к ней Адна-хан сватается, а он никуда из Хаджиговшана не уезжает, хоть и болтал про Астрабад и Тегеран. Он не Човдур-хан…