Варяги и Русь

   — Коли так, я буду действовать и начну с Извоя...

ненавистного мне, как и все другие христиане; Руслав ещё молод, может опомниться и согласится на всё, если увидит, что нет никому пощады... На днях я постараюсь уличить его при всём честном народе и потребую от князя искупления его вины смертию, а дальше посмотрим, что скажут остальные...

   — Но каким образом ты уличишь его?

   — На днях предполагается совершить жертвоприношение Перуну, и когда увижу, что он не преклонит колена, как не преклонял и прежде, я обращу внимание людей и потребую жертвы человеческой...

   — Да будет на то воля твоя, — сказал Олаф.

   — Но прежде, чем совершить это, я думаю пойти сегодня в полночь к капищу, где стоят разорённые стены их храма: там, говорят, будут все христиане... Я хочу видеть их всех и знать по именам... чтоб потом легче было уличить их.

   — Ты говоришь, что сегодня христиане будут в храме? — спросил Олаф.

   — Перед тобой был у меня Вышата и говорил, что ему донесли, что сегодня там будет сборище христиан. Наверное, будут Извой и Руслав...

   — В таком случае не мешкай...

   — Идём!.. — сказал Божерок, взяв свой длинный посох.

Но едва они вышли за калитку, как заметили двигавшуюся толпу мужчин, направлявшихся к капищу.

   — Видишь, — прошептал Божерок, — кажется, это христиане, а между ними и Руслав...

   — Глаза мои слабы, — отвечал Олаф. — Я пройду околицей, чтоб не попасть кому-нибудь на глаза.

Подойдя к храму, Божерок услышал пение христиан, потом раздался знакомый ему голос Феодора, затем стройное пение клира. Вдруг послышались чьи-то шаги... Это был Вышата.

В эту минуту послышалось пение, в котором они услышали молебствие за князя, помазанника Божия и избранника народа...

   — Слышишь, они молятся за князя, — прошептал Вышата...

   — Молитвы нечестивых не приемлются богами, — зло возразил жрец.

В ту же минуту раздался чей-то крик: «Под дубом, ближе к капищу!»

   — Кажется, мы обнаружены, — прошептал Вышата. — Как бы не накинулись на нас.

   — Перуновы ищейки! — крикнул кто-то. — Бери их, вяжи!..

   — Проклятый Тороп, — прошептал Вышата, — всюду он, словно леший, таскается... Видно, и он одной веры с ними...

Вышата и жрец побежали в разные стороны, боясь быть узнанными христианами.

   — Ну, как, моя горлинка, — послышался вдруг голос со стороны холма, — скучно было без меня?

   — Ах, какая тоска, Руславушка, такая тоска, что и вымолвить нельзя... Все глазыньки повыплакала... А тут ещё Яруха молвила, что ты убит в бою с ятвягами, и не видела я после этого весёлых дней...

   — Зато теперь будем счастливы... Наш милостивец, Красное Солнышко, заметно начинает сочувствовать нам, и только, по-видимому, колеблется... знать, всё ещё боится народа да верховного жреца. Часто на войне он вспоминал свою жену Марию, бредил во сне христианами, вспоминал Извоя, меня и тебя.

   — Неужто и меня! — воскликнула девушка.

   — Да, видно, ему памятна неудавшаяся жертва... К тому же он очень много думает о том, что ему говорит Извой...

   — А что он говорит ему?..

   — При каждом удобном случае он напоминает ему о Творце вселенной...

   — Да внушит ему Господь эту мысль скорее, дорогой мой, желанный Руслав, и тогда мы будем совсем счастливы.

   — Мы и теперь счастливы, любя друг друга, в особенности я счастлив потому, что князь так любит и жалует меня...

   — Молись за него, Руслав, и да пошлёт ему Господь благоденствие и многие лета княжения на славу Руси...

   — Я молюсь за него и никогда не перестану молиться за своего благодетеля...

   — И поработителя... — вдруг раздался голос, и перед ними появился Олаф.

   — Именем твоего отца Святослава, — сказал он, — заклинаю тебя: опомнись, Руслав, и будь тем, кем ты должен быть на самом деле, а не рабом князя.

   — Что тебе надо от меня, старик? — воскликнул Руслав. — Зачем ты преследуешь меня?..

   — В последний раз молвлю тебе: ты должен быть князем и бросить эту христианку. Она и её отец тому виной, что ты отказываешься от того, что тебе по праву принадлежит.

   — Ничего мне не принадлежит, — возразил Руслав, — даже самая жизнь не моя... По первому требовании? моего благодетеля я положу её за него.

   — Лжёшь, негодяй! — воскликнул Олаф. — И если ты не дашь мне слово покориться моей воле и воле народа, я убью тебя этой старческой рукою.

   — Народа... Кто тебе сказал, что народ хочет избрать меня князем?

   — Я говорю это от его имени, и если ты не послушаешься, то берегись...

   — Слушай, старик, ты говоришь, что я твой внук, что я сын Святослава, но слова твои лживы и я не верю им.

Что-то хрустнуло невдалеке, но никто не обратил на то внимания.

   — Молвлю правду и хочу, чтобы ты был великим князем...

   — Никогда не буду им, слышишь, не буду, и тому будет порукой та, которую я люблю: она христианка, я тоже христианин и никогда не посягну на жизнь моего господина.

   — Это решительный твой ответ?

   — Решительный и неизменный!.. Отыди от меня и сгинь навсегда! — с негодованием сказал Руслав.

   — Так сгинь же ты, отродье проклятое! — крикнул взбешённый старик и, бросившись на Руслава, столкнул его с крутого берега в Днепр. Зоя вскрикнула и упала без чувств, но Олаф, считая её виновницей всего, подскочил к ней и, взяв в охапку, бросил её следом за Руславом.

Олаф стоял на обрыве и смотрел на воду.

   — Несчастный, — сказал он, — не хотел быть князем и служить народу, так будешь кормить рыб...

   — А ты умрёшь позорною смертью на площади или сгниёшь в подвале, — раздался позади него голос Якуна, и на него набросили петлю, которую ловко кинул Тороп.

Он быстро затянул её и, опутав верёвкой руки Олафа, оттащил его от берега.

   — Эге! — воскликнул Тороп, когда Олаф был связан, — теперь не уйдёшь. Сторожи его, Якун, а я сбегаю к Днепру... Авось спасу кого-нибудь...

Тороп бросился с крутого берега вниз; спустя две-три минуты раздался плеск воды далеко по течению, а затем голос Извоя:

   — Сюда, сюда, Руславушка, — услышал Тороп. — Слава Богу, ты спасён...

   — Зою, Зоюшку спаси! — с отчаянием твердил Руслав, думая, что она осталась на берегу в руках Олафа...

   — Сейчас отыщем и её...

Но увы, луна совсем исчезла и было темно. Извой всматривался в воду, не зная, что делать... Зою отнесло далеко от того места, где были Извой и Тороп.

Когда Зою наконец нашли и положили на берегу, Руслав зарыдал, как ребёнок, и начал целовать посиневшие губы... Плакал и Извой, только Тороп угрюмо молчал: в нём боролись два чувства: ему было жаль девушки, и он радовался, что Олаф попался в его руки.

Тороп поднялся на крутой берег к Яку ну, Олаф стонал, метался и ревел как зверь.

   — Напрасно ревёшь, старина, — говорил Якун. — Никто тебя не услышит... Ты меня учил, теперь и я тебя на старости проучу... Не трогал бы меня, и я не тронул бы тебя... Теперь умрёшь собачьей смертью.

   — Ну, что, боярин, каково поживаешь? — сказал, взойдя на гору, Тороп. — Чай, нездоровится тебе?

   — Именем богов, заклинаю, отпустите меня, — взмолился Олаф.

   — Ну, теперь нам твои боги не опасны: мы не верим в них, — отвечал Якун. — Беги, Тороп, зови на помощь, чтобы доставить в Клёв.

   — Зачем звать... Сейчас сбегаю на княжий луг, возьму коня и отвезу его...

Он помчался по тропинке, и через час Якун сидел уже на коне со связанным Олафом. С этой ношей Якун отправился в Киев, медведи сопровождали его. Отправив Якуна, Тороп пошёл к Симеону, чтобы сказать ему о постигшем всех горе. Пройдя к Угорьскому берегу, он встретился с Симеоном, шедшим ему навстречу.

   — Ах, дедушка Симеон, — сказал Тороп, — никак ищешь свою Зоюшку?

   — Да, — отвечал тот, — запропала куда-то.

   — Она внизу у реки, там же Руслав и Извой... — с грустью произнёс Тороп, — Тебя ждут...

   — Меня? — удивился старик. — На что бы я понадобился им в такую пору...