Варяги и Русь

Старик пошёл за Торопом, но едва он сделал несколько шагов с крутого берега, как остановился. Он побледнел. На берегу лежала Зоя, а над нею стоял Извой; рядом сидел Руслав.

Посмотрев безумными глазами на Торопа, он быстро сбежал вниз.

   — Дочушка моя, дорогая моя, что приключилося с тобой!.. — закричал старик.

   — Олаф сбросил Руслава и Зою с утёса... — тихо сказал Извой.

   — Олаф! — воскликнул Симеон. — Он опять здесь?..

   — Да, здесь, — проговорил Тороп, — но сегодня его голова будет воткнута на кол...

Старый Симеон начал молиться.

   — Господь да примет её душу во царствие небесное, — сказал он. — Знать, не судьба, Руславушка, чтоб она была твоей женой... Покорись воле Божией и да будет над нами Его святое благословение.

Было уже совсем светло, когда Зою положили на носилки и понесли. Тороп с Извоем отправились в Киев.

Якун стоял у сторожевой избы и разговаривал с Веремидом.

   — Ну, уж коли попал, то не сносить тебе головы, — сказал он Олафу. — Довольно помыкался по белу свету... Говорил — брось всё это, ан нет... вот теперь пеняй на себя...

   — Проклятие всем вам, — простонал, задыхаясь, Олаф.

В это время подошли Извой и Тороп.

   — Молви мне, Веремид, действительно ли Олаф мой отец? — спросил Извой...

   — Не знаю... Кажись, что отец, — отвечал Веремид. — Помнится мне, что он оставил своего ребёнка при князе Святославе, а ты ли это был — не знаю. Поспрошай Якуна.

   — Говори, Якун, он ли мой отец?.. — подошёл он к Якуну.

   — Он-то он, да вишь, какой злой, чтоб его пусто было.

   — Отвяжите его и отведите в сторожевую, — сказал Извой. — Я хочу говорить с ним...

Якун и Тороп развязали Олафа и ввели в сторожевую, а сами вышли и встали у окон.

   — Отец, — сказал Извой, — хочешь, чтобы твой сын спас тебя от смерти?

   — Зачем ты спрашиваешь меня об этом?

   — Спрашиваю, потому — не знаю, примешь ли мои условия: они легки.

   — Говори, что надо делать, чтоб быть живому?

   — Покайся и прими святое крещение и ты будешь спасён.

   — Кому покаяться?

   — Богу и князю и проси у них прощения за все свои прегрешения...

   — Князю!.. Да будет он проклят... — прохрипел Олаф. — Из-за него я лишился моего внука, которого любил более тебя и хотел, чтоб он был тем, чем теперь Владимир, и не стану кланяться этому рабыничу.

   — А Богу?

   — Я не знаю его... да и зачем мне каяться и кланяться... Всё равно, уже не долго жить...

   — В таком случае, не взыщи... Я хотел помочь тебе, но ты отказываешься и Бог с тобой.

Он ушёл и позвал Якуна и Торопа.

   — Как хотите, — сказал он, — так и делайте с ним, но без воли князя не налагайте на него рук.

Когда князю сказали об Олафе, он приказал одеть ему колодки и запереть в тёмный подвал...

Тороп и Якун были награждены; кроме обещанных денег за голову Олафа, они получили княжеские подарки.

XXV

Через три дня, неподалёку от Почайны шла небольшая группа людей. Впереди был старец Феодор, неся маленький образок в руках. За ним, опустив седую голову, шёл Симеон, Извой, Стемид и Руслав несли гроб. Вскоре все подошли к крутому берегу Днепра, к холмику, на котором любила сидеть Зоя. Под липой уже вырыта была могила, с жёлтым песком вокруг неё. Здесь все остановились, витязи опустили свою ношу на песок; Феодор прочитал молитву, и вскоре гроб опустили в землю. Спустя несколько минут народ потихоньку пошёл по той же дорожке назад, в жилище Симеона, справлять тризну.

В Киеве шли приготовления к торжественному возблагодарению Перуна за одержанную победу. Владимир, сидя со своими дружинниками, беседовал о будущем завоевании радимичей и болгар. Он был весел и много говорил о победе над ятвягами и вятичами, а главное, о том, что Олаф схвачен и теперь больше некому смущать киевлян. Через открытое окно он заметил Божерока во главе нескольких человек, направлявшегося к княжескому крыльцу. В другое время князь не принял бы его, как это уже было несколько раз, но ещё не было решено, кого принести в жертву божичу, и на этом собрании должен был решиться этот вопрос.

Как только верховный жрец вошёл в светлицу, он остановил свой взгляд на Извое и сказал:

— Князь, я пришёл к тебе с челобитьем на твоего дружинника Извоя... Вчера утром, проходя мимо капища Перуна, когда я совершал жертву, он жестоко оскорбил божича, не поклонившись ему. Люди, присутствовавшие на жертвоприношении, возмутились его поступком и хотели убить его, но я остановил их, предоставляя самому божичу потребовать мести, и он требует её... Люди, видевшие кощунство Извоя, здесь, и ты, государь, спроси их, пусть молвят правду...

Владимир взглянул на Извоя, который был бледен, но тем не менее спокоен.

   — Всеслав! — крикнул Владимир, — приведи мне людей, пришедших с владыкой.

Спустя минуту вошло несколько человек. Владимир спросил их:

   — Что молвил мой дружинник Извой, проходя утром во время жертвоприношения мимо капища Перуна?

   — Молвил, что божич Перун не божич, а бессловесный и бездушный истукан, что у него нет ни ума, ни зрения, ни слуха...

   — Ещё что? — бледнея, спросил Владимир.

   — Владыка заставлял его поклониться, но он сказал, что ему не подобает кланяться идолам...

   — Довольно, — сказал Владимир.

Извоя возмутила эта ложь, но он продолжал молчать.

   — Я требую наказать богохульника, — проговорил верховный жрец. — Перун вопиет и требует мести, да и народ возмущён его поступком... За такое поругание божича, которому ты обязан столом киевским и всеми победами, мало принести его самого в жертву... Надо, чтоб вину эту искупили многие, иначе божич разгневается на нас и пошлёт в наказание мор, огонь и разные несчастья.

Владимир угрюмо молчал; он был мрачен, как ночь, брови нахмурены, глаза блестели. Старейшины и воеводы молчали, бросая косые взгляды на Извоя. Наконец Владимир вздохнул и, взглянув на Извоя, дрогнувшим голосом сказал:

   — Скажи что-нибудь в своё оправдание. Вишь, какой великий поклёп возводят на тебя владыка и его свидетели.

   — Что ж мне сказать, князь?.. Что бы ни сказал — я один, а их много; им веры больше... Но если ты приказываешь сказать, то, пожалуй, я скажу не в обиду божичу и всем здесь предстоящим, и не в оправдание себя...

   — Приказываю, — промолвил Владимир.

   — Всё сказанное свидетелями — ложь; я прошёл только мимо, не преклонясь перед жертвенником, понеже нахожу действительно, что боги ваши не суть боги, но древо бездушно... Пусть молвит сам владыка, пусть молвят все, чем ваши боги проявили свою божественность, что совершили они, стоя истуканами на одном месте? Они дела рук человеческих из древа дубового, чурбаны, которые можно поколоть на дрова и сжечь в печи. Однако никогда не поносил их, и с тобою же, княже, присутствовал на жертвоприношениях, а заметил ли кто, слышал ли, чтоб я когда-нибудь обмолвился о них хоть единым словом; не желая оскорблять вашей веры, я всегда молчал из глубокого уважения к тебе, князь. Вспомни, княже, что все истуканы были выброшены, когда, блаженной памяти, твоя бабка Ольга приняла крещение... Все хорошо знают и помнят, как их потом сожгли и ни один из божичей не вымолвил ни слова... Я знаю, государь, что ты сам сознаешь всё это и недаром не можешь присутствовать на жертвоприношениях, от которых твой светлый лик всегда делается печальным, и ты с омерзением смотришь, как трепещет жертва на огне.

   — Довольно! — крикнул Божерок. — Я вырву твой язык, богохульник... Прикажи, князь, перестать извергать хулу нашим богам... Да поразят его громы и отвратят боги от нас кару, которую мы заслуживаем, слушая его... Именем Перуна, требую немедленно наказать его.

Лицо князя передёрнулось, он побагровел.

   — Какую кару ты придумал для него? — спросил он дрожащим голосом. — Что ожидает за это моего побратима, которому я обязан столом новгородским.