Варяги и Русь

   — А кто был твой отец? — спросила Светлана.

   — Мой отец был великий муж: его все звали Туром; одни любили, другие боялись, а волны днепровские и люди, жившие подле них, повиновались его посвисту молодецкому.

   — Давно это было?

   — Ох, уж так давно, что я и забыла: чай, годов двадцать будет и больше... Вот с той поры я и сделалась старой каргой и колдуньей и никому зла я не делала, а уж сделала бы одному человеку, и тогда хоть к черту на рога. — И Яруха снова дико захохотала.

После этого она начала всматриваться в их лица, шепча какие-то таинственные слова, потом громко проговорила, да так громко, что девушки вздрогнули:

   — А думают же о вас молодцы и берегут вас, да не уберечь одному своей голубки, как не уберечься и тебе, молодица, прибавила она Светозоре. — Лучше не ходите на Купалу; авось, тогда убережётесь.

   — Да почему же не ходить? С нами будут и наши суженые.

   — Почём я знаю — почему?.. Вы сами знаете, что в этот день всё может случиться, разные чудеса творятся, в особенности, когда выпьешь хмельного мёду... А хорошо, хорошо, когда выпьешь его... Так весело, так хорошо, что всё прыгала бы через огонь и выбирала бы суженых...

При этом она развязала свой мешок и из трав и корешков, находившихся в нём, вынула кусок сухого хлеба и начала его есть вместе с каким-то корнем, над которым она пошептала что-то и положила в рот.

   — Эх ты, старуха колдунья, — сказала Светлана. — Умеешь вот колдовать, а не наколдуешь себе лучшей пищи... Вон хлеб какой заплесневелый, и собака такой не станет есть... Поди к нам в избу, там мы угостим тебя чем-нибудь горяченьким...

   — Нет, мои ласточки, не пойду... Старик ваш злой, да и мне сегодня надо кое-где побывать, корешков поискать да приготовиться к завтрашнему дню. Спасибо вам, родные, за добрые слова, а на Купалу не ходите.

Старуха встала, но вдруг начала беспокойно озираться.

   — Кто-то подсторожил нас, — сказала она.

Все встали и заметили, что среди лесной чащи колебались ветви деревьев, а вскоре показалась рыжая голова лесного сторожа Якуна.

   — Якун! — вскрикнули девушки и бросились по тропинке в лес. Но потом они вернулись и спрятались за большим деревом; им хотелось послушать, о чём он будет говорить с колдуньей.

   — Не бойтесь, девоньки, не бойтесь, красные, — сказала им Яруха, — это ведь свой человек... Не влюбитесь в этого красавца... Вишь, ростом не вышел, красотою не взял, а горбом да старостью и лохматой головою уж и подавно победы не брать.

Девушки вышли из-за дерева на опушку.

   — Что это с ним? — прошептала Светозора, знавшая его лучше других сестёр. — Что он держится за щёку?..

   — Ну, что ты там стонешь? — спросила его Яруха.

   — Ой, ой! Спаси, Яруха... Видишь, кровью обливаюсь, — держась за щёку, проговорил Якун.

   — Отними руки и дай посмотреть, что тут у тебя приключилось... Чай, не с красными девками целовался и не откусили они носа у такого красавца.

Якун отнял руки от лица, а Яруха опустилась перед ним на колени, чтобы посмотреть рану.

   — Хорошо, что ты встретилась мне, а то изошёл бы кровью...

   — Однако хорошо тебя угостили... — сказала она и захохотала. — Вот так угостили... На каком это пиру?

   — Не на пиру, колдунья, — простонал Якун, — и если б ты знала, кто угостил меня, так прыгнула бы от радости выше этого дуба.

   — Будто! Кто же бы это такой был!.. Хотелось бы знать... Давно уж не прыгала и уж, видно, до завтра не придётся прыгать, — сказала колдунья, роясь в мешке с травами.

   — Сказал бы, да ты питаешь ко мне вражду и собираешься мстить...

   — Собираюсь-то собираюсь, но когда настанет этот час — не знаю... И теперь бы могла посмеяться над тобою, да совестно, вишь, молодых девушек... Ещё не вся совесть у меня пропала... Даже хромого волка, коли он страдает, надо спасти, а не токма человека... Правда, не стоишь ты того и сам знаешь, сколько зла ты причинил и мне, и людям... Ну, давай свою голову... — прибавила она, помочив грязную тряпочку в воду, которая у неё оказалась в горшочке, — надо промыть да потом травкой заложить... Вишь, как хватил, до самой кости, да и глаз прихватил заодно.

   — Ох, сильно хватил... Знавал я его руку в былое время, сильна она была, а теперь ещё сильнее сделалась от злобы.

   — О ком ты говоришь? — спросила старуха, обвязывая голову тряпкой, оторванной от мешка.

   — Да уж знаешь, о ком... Ты ведь колдунья и должна знать всё...

   — Постой, ужо поспрошаю ветра буйного, и он мне, быть может, скажет, коли ты не хочешь мне поведать... Авось, он добрее тебя.

   — Да уж, если скажу, так ты отпрянешь на десять пядей от меня.

   — Вишь ты, какое страшное слово...

   — Ну, скоро ли обвяжешь мою голову, старая карга?

   — Потерпи, молодец... я больше терпела и то не жалуюсь... Не думай, что у тебя болит... А глаз твой того... едва ли не вылезет вон... Ему одно средство — животворящая вода, да где её взять... На Лысой горе у нас её нет, а на Чёртово бережище не пойду просить у дедушки Омута... Он уж очень сердит... Ну, вот и готово; теперь ты можешь идти на новый пир и бражничать там до новой крови...

   — Типун тебе на язык, ведьма подколодная, — прошипел Якун.

   — Ну, говори, где тебя так славно угостили?..

   — Погоди, — сказал он, повернувшись в ту сторону, где стояли сёстры.

   — Небось, они не выдадут красавца... Говори скорее... Уж солнце за полдень, и мне некогда калякать с тобою.

   — Ну, и черт с тобой, провались, окаянная, — сказал Якун.

   — Если я провалюсь, то не видать тебе своего глаза как и своих ушей.

Якун помолчал минуту, поправляя повязку на своей голове.

   — Ну, спасибо, колдунья, что облегчила боль... Ужо приходи ко мне, и я за это затравлю тебя медведями.

   — У, гадина! — взвизгнула Яруха. — Давно бы тебя следовало извести, да уж подожду...

Девушки прислушивались к их перебранке. Вдруг послышался треск сучьев и показался седой старик, увидев которого, Якун крикнул:

   — Вот он, вот твой Олаф... Да будет он проклят вместе с тобою! — И исчез в лесу.

Яруха стояла поражённая словами Якуна и смотрела на старика, которого считала давно умершим.

   — Неужели это ты, Миловзора, моя ненаглядная внучка? — спросил Олаф старуху.

— Да ты ли это, дедушка Олаф! — воскликнула она.

   — Тише!.. Не ровен час — услышат... Ох ты, моя ластонька, ох, ненаглядная...

   — Да, дедушка, была ненаглядной и пригожей, да, вишь, горе и старость согнули меня в дугу, — проговорила она, — и сам ты побелел... А я, признаться, считала тебя давно умершим. Погибель им, проклятым.

   — Да, погибель... — прохрипел он, сжимая палку в руках... — и я пришёл отомстить им за твоё поругание, за твои слёзы и кручину... Пора настала...

   — Кому же ты хочешь мстить?.. Ведь все те, кто были причиной моим слезам, давно побиты... Только один Якун остался в живых.

   — Но Якун уж искупил свою вину... Он воспитывал твоего ребёнка и на него не за что теперь пенять, а проучил я его за то, что он плохо воспитывал его, да допустил якшанье с христианами... Теперь надо подумать, как быть, и я рад, что отыскал тебя...

   — Нет, я всё-таки никогда не прощу Якуну: если бы не он, я не лишилась бы ни тебя, ни своих родных.

   — За твоих родных я уже давно отомстил ему, и я его простил, и за это он сослужил мне добрую службу, жаль только, что не довёл её до конца. Зачем он отпустил Руслава на службу к князю, этому недостойному рабыничу... — Глаза Олафа сверкнули диким огнём.

   — Ты слыхала, что твой сын Руслав хочет принять христианство и жениться на дочери моего слуги Симеона, Зое?

   — Как не знать... Колдунья всё знает.

   — Однако ж не знала, жив ли я или нет.

   — О тебе я не спрашивала.

   — Кого?

   — Того, кто постоянно шепчет мне мудреные слова, которые могу понять только я одна.

   — Чушь говоришь, внучка... Морочь того, кто боится таких, как ты, а я не трус. Скажи лучше, как пособить тому, чтобы отнять Руслава от этой христианки да посадить на княжий стол.