Царский угодник. Распутин

Пуришкевич предложил нескольким своим знакомым — довольно близким людям, не способным на него донести, хотя доносы всосались уже в кровь наших соотечественников, въелись в кожу, в кости, в мозг, проникли не только в плоть, но и в дух, в душу, — убить Распутина, но ни один из них не согласился составить Пуришкевичу компанию.

   — Разве дело в самом Распутине? Копай, Владимир Митрофанович, глубже — дело не в нём, а... — Человек, который затеял с Пуришкевичем этот разговор, давний его знакомый, перешёл на шёпот, словно бы боялся ищеек из охранного отделения, которые всовывали свои уши во все замочные скважины. — Дело в самом царе. В царице, погрязшей в метафизическом мраке, в атмосфере неверия, окружающей их, в прогнившем троне. Трон надо основательно ремонтировать...

   — Не трон, а строй, — поправил Пуришкевич.

   — Какая разница? Всё едино. Если в кресле просели пружины и сопрела подкладка, то и пружины и подкладку выбрасывают. Если отвалилась ножка, вместо неё вытачивают и ставят другую. Странно только, почему новой ножкой этой оказался неграмотный, пахнущий онучами мужик, а не кто-нибудь из великих князей, Николай Николаевич, допустим, или Дмитрий Павлович... Или родной брат царя Михаил Александрович.

   — Михаилу нельзя — женился не на той бабе!

   — А русскому мужику, живущему в глубинке, на это плевать! Ему важно, чтобы у него был дома хлеб да в воздухе не пахло порохом. А кто будет сидеть на троне и кто станет подпирать этот трон — глубоко чихать!

   — Что же касается Николая Николаевича, то он сам бы, собственными руками с удовольствием придушил бы Распутина.

   — Я знаю. Говорят, царь подписал указ о смещении Николая Николаевича из главнокомандующих благодаря Распутину.

   — Говорят...

   — Широко шагает рыбоед в надегтяренных сапогах!

   — Ну, что, бьём по рукам? — предложил Пуришкевич. — Надо бы эту вошь изловить и давануть её ногтем.

   — Не могу!

   — Объясните, ради Бога, почему? Ведь Россия гнить начала именно с этого прыща!

   — Избавьте от объяснений, Владимир Митрофанович, прошу вас! Очень не хочется пачкать руки!

Не стоит укорять тех, кто отказал Пуришкевичу, ибо всё дело не в них, а в царе: за Распутиным стоял сам Николай. Поднять руку на Распутина — это одно, на царя — совсем другое. Поэтому давайте не будем строго судить ни Маклакова, ни Шульгина, ни многих других...

Всякий на месте Пуришкевича остановился бы, но только не Пуришкевич — Владимир Митрофанович был человеком твёрдым, не привыкшим пасовать, он был уверен, что сообщников себе по «святому делу» обязательно найдёт.

   — Не вся Россия ещё испакостилась, не вся, — мрачно произносил Пуришкевич и садился за сочинение очередной громкой речи в Государственной думе.

После одной такой нашумевшей речи ему неожиданно позвонил князь Феликс Юсупов, спросил тихо, вежливым голосом:

   — Владимир Митрофанович, мы могли бы с вами повстречаться?

Пуришкевич не стал интересоваться, зачем эта встреча нужна, ответил коротко:

   — Конечно.

   — Когда и как?

   — Завтра утром, допустим... Вам удобно?

   — Вполне, — ответил Юсупов. Хотя и был Пуришкевич трудным человеком, а Юсупову с первой минуты было легко с ним общаться. — Вопрос номер два: где? Где встретимся?

   — У меня на квартире. За чашкой хорошего утреннего чая. У меня есть роскошный чай из последних поставок двору его императорского величества и запас бразильского рафинада.

   — Бразильский рафинад — это хорошо, это очень серьёзно при нынешних талонах на сахар. — Юсупов засмеялся. — Смотрите не попадитесь, Владимир Митрофанович, на глаза рабочим Путиловского завода!

   — Постараюсь не попасться! — Пуришкевич недовольно хмыкнул.

Наутро Феликс Юсупов был у Пуришкевича.

   — Скажите, как вы относитесь к такой фигуре, как Распутин? — спросил он у депутата.

   — Премерзко. А почему, собственно, князь, вы задаёте этот вопрос?

   — Я читал вашу последнюю речь в Думе и восхитился вами: вам, в отличие от многих, дороги интересы России.

   — Как всякому русскому человеку. Впрочем, сам вопрос, князь, позвольте заметить, несколько неприличен в моём доме.

В этой фразе был весь Пуришкевич — резкий, незамысловатый, влюблённый в Россию, не способный к интриге, если вопрос касался русского человека, он и внешностью своей соответствовал характеру. Юсупов очень хорошо рассмотрел его — раньше встречаться с Пуришкевичем не доводилось: собранный из мышц, и только, кажется, из мышц, этакий кусок мяса, способный, несмотря на грузность, легко перемещаться, — у него была бесшумная походка охотника, умеющего незаметно подкрадываться к зверю, обритый наголо, с блестящим черепом и крохотными толстыми стекляшками пенсне, совершенно чужими на его лице, Пуришкевич производил впечатление на людей. На одних — хорошее, на других — плохое.

   — Не обижайтесь, Владимир Митрофанович, — Юсупов сделал мягкий жест, — я же пришёл к вам не ссориться. Распутин у всех — не то чтобы соринка в глазу — бревно. Настоящее бревно. — Юсупов, подыскивая нужные слова, умолк на минуту.

Пуришкевич медленно наклонил голову:

   — Согласен!

   — От этого бревна, Владимир Митрофанович, надо освобождаться, иначе Россия совсем ослепнет.

   — Что вы предлагаете, князь?

   — Убрать Распутина.

   — Убить в общем-то нетрудно, трудно спрятать тело. Обязательно останутся следы. Вы понимаете, чем это чревато?

   — Прекрасно понимаю.

Пуришкевич неожиданно смутился. Это смущение было очень странно видеть. Он коротко покашлял в кулак.

   — Извините меня, Феликс Феликсович, я обещал вас угостить первоклассным чаем, а чай на стол не поставил. Я это сейчас сделаю, потерпите минутку... Прислугу я отпустил, она не нужна нам при нашем разговоре, я всё сделаю сам.

   — Не надо, Владимир Митрофанович. Разговор будет коротким. Либо мы договоримся, либо не договоримся, одно из двух. Третьего не дано.

Они договорились. Договорились убить Распутина.

План Феликса был прост: заманить Распутина к нему во дворец, там, в подвале, где Феликс в эти дни затеял ремонт, отравить, тело завернуть в ковёр и вывезти из Питера.

   — Куда конкретно? — спросил Пуришкевич. — Просторы под Питером большие.

   — Полагаю, надо на Неву. Спустить труп в воду — и дело с концом.

   — Можно вывезти в лес и сжечь.

   — Дыма будет много, гари. Да потом, нам с этим делом быстро не справиться. Стукачи засекут, донесут... Нет, Владимир Митрофанович, лес и огонь — дело ненадёжное.

   — Можно просто засунуть где-нибудь под снег, прикопать. До весны проваляется, а когда вытает из-под снега, когда найдут — это будет уже не Распутин. Сгнивший человек, на человека не похожий.

   — Собаки разроют на второй же день...

   — Ну и голова у вас, князь, — укоризненно произнёс Пуришкевич, — вы всё подвергаете сомнению.

   — Вы тоже, Владимир Митрофанович, вы — точно такой же человек. Ни дать ни взять — древний философ-скептик.

   — Да-да, — подтвердил Пуришкевич, — не позже чем вчера я читал сочинения господина Пиррона [51].

   — «Нельзя дважды войти в одну и ту же реку»... Я в Пажеском корпусе перед занятиями тоже иногда почитываю господина Пиррона. Есть много других способов спрятать труп, но река для такого жулика, как Распутин, поверьте, самое подходящее место. Вода — не его стихия, из любой другой стихии он выпутается, вывернется, выплывет, останется живым. А из воды — нет, вода — его враг.

   — Я не раз думал о том, а не кокнуть ли его в тёмном переулке — нож в пузо, лёгкое движение вверх — и кишки, разматываясь, вываливаются на дорогу.

   — Бесполезно, Владимир Митрофанович. Феония Гусева уже выпускала из него кишки. И что из этого вышло?

   — Вышел пшик. Распутин действительно не человек, а сатана. Теперь скажите, князь, как вы заманите к себе Распутина?