Царский угодник. Распутин

   — Но я-то знаю, в Царском вы ведёте себя не то что в Питере, — не выдержал Юсупов, — вы там в основном о Боге разговариваете... — Юсупов споткнулся, замолчал, поняв, что может сказать лишнее, но «старец» не заметил внезапной паузы, у него дёрнулась щека и застыла, он замахал на Юсупова одной рукой:

   — А чего же мне, милый, с государями о Боге-то не говорить, а? А? Они — люди благочестивые, такие беседы очень любят. Всё понимают, всё прощают и меня, извиняй, ценят! — Распутин в назидательном движении поднял указательный палец. — А насчёт того, что им про меня разное вдувают, худое наговаривают, так они этому не верят.

Распутин умолк, усмехнулся, он словно бы проник в Юсупова, забрался внутрь рассмотреть, что там имеется, и князь сжался в комок, пытаясь отгородиться от «старца», — собственную силу надо было обязательно противопоставлять силе этого человека, иначе тот действительно залезет внутрь, начнёт всё бесцеремонно перетряхивать. Распутин это почувствовал, повысил голос:

   — Ты от меня не отворачивайся, Феликс. Это в тебе Лизавета сидит да эта самая... карга старая, никак её Господь не приберёт. И папа, он тоже такой. Как и ты. Ежели от дома подальше уезжает, то всё, перестаёт слушаться. — Юсупов не сразу понял, что Распутин теперь говорит о царе. — Слушает только худших людей. Намедни вот вернулся, и мы с ним повидались. Я ему говорю: довольно, мол, войны, кровопролития, все люди — братья. Что немцы, что русские, что эти самые... французы, и война тяжёлая эта — наказанье Божье, а он — нет! Упёрся, и всё тут. Талдычит своё: «Мир подписывать позорно!» А чего тут позорного, а? Людей своих сохраним, вздохнём посвободнее... Нет, ничего папа не понимает. Вот она... государыня дорогая наша, она — мудрая правительница, она всё понимает, это будет великая царица. А он, — Распутин вздохнул тяжело, зажато, — он — обычный земной человек, раб Божий, а не помазанник. Для царствования в России он не годится. Чего молчишь, Феликс?

   — Слушаю вас, Григорий Ефимович, — проговорил Юсупов, чувствуя, что внутри противным клубком поднимается злость, неверие в то, что он слышит от этого неграмотного мужика. Один клубок смешался внутри с другим, к мешанине клубков добавилась глухая сердечная тоска.

   — Вообще-то ты правильно поступаешь, Феликс, — похвалил Распутин, — молчишь и всё наматываешь на ус. Это мне нравится. Молчание — золото, ты прав, тысячу раз прав, — «Старец» подошёл к Юсупову почти вплотную, похлопал ладонью по плечу. — Так что ты теперь понимаешь, что за план мы тут городим.

   — А государыня, она тоже принимает в этом участие?

   — А как же? Она — главная! Она хочет спасти государя, а спасти его можно, только отстранив от трона. Только так. Боюсь лишь, как бы этот телеграфный столб Николай Николаевич не вмешался. У него мозгов-то совсем нет, черепушка пуста. Дальше собственного носа он ничего не видит — телеграфному столбу лишь бы гнать людей под пули, а что там, кого там, где там — его совершенно не волнует.

   — Николай Николаевич очень популярен в России.

   — Потому и сместили. Больно высоко взлетел и хотел взлететь ещё выше. Царица это сразу поняла. И я понял, подсуетился, поскольку тоже ноздрями здорово дыма захватил...

Лицо у Распутина потемнело, рот задёргался, он, словно бы забыв о Юсупове, отскочил в сторону, нервно заходил по комнате, со скрипом давя половицы ногами, что-то нашёптывая про себя. Вид у него сделался сумасшедшим. «Старец» смежил глаза, некоторое время ходил вслепую, не ошибаясь ни на сантиметр, не задевая за предметы — он их чувствовал телом, — потом выставил перед собой руки, провёл ими по воздуху и открыл глаза.

Выражение их, как потом Юсупов отметил у себя в книге, было «странным», глаза «светились». Распутин резким движением схватил князя за руку, впился пальцами в кожу так прочно, что проступили синие пятна. Юсупов с трудом отнял руку.

   — Поехали со мной к цыганам, Феликс! — воскликнул Распутин. — Прямо сейчас же! Поедешь — я тебе всё до самых мельчайших деталей расскажу! А?

К цыганам ехать не хотелось, Юсупов не любил их, а вот то, что обещал рассказать Распутин, узнать хотелось. Поколебавшись, Юсупов поднялся с кресла:

   — Поехали!

Зазвонил телефон — гнусный аппарат, изобретённый в преисподней, как считал Юсупов, — и всё испортил: «старцу» «телефонировали» из Царского Села, просили немедленно приехать.

   — Не получилось с цыганами! — Распутин огорчённо развёл руки в стороны.

   — Не огорчайтесь, Григорий Ефимович, в следующий раз обязательно съездим! Либо у меня во дворце покутим. Не хуже, чем в «Вилле Роде» будет!

   — Да-да, во дворце — это хорошо, — согласился Распутин, — тем более ты меня с Ириной обещал познакомить. — «Старец» прошёл в прихожую, кряхтя, сел на стул и стал натягивать на сапоги галоши. Он носил то меховые боты, то галоши с сапогами, галоши у него были из настоящего каучука, на роскошной байковой подкладке, высокие, довольно большие — одиннадцатый номер...

Юсупов уходил от «старца» подавленный. Распутина надо было убирать. И чем быстрее, тем лучше.

Распутин продолжал резвиться, жить на «полную катушку». Филёры по-прежнему не только охраняли его, но и следили за ним — очень внимательно и холодно, всё засекая, каждую мелочь, каждый шаг «старца», и не только топтуны из Царского Села, не только боевики, нанятые банками, и не только топтуны-филёры из отдела наружных наблюдений Петроградского охранного отделения, но и приметное начальство: некий Корнилов — жандарм в высоком чине, господин Глобачёв, генерал-майор, выше которого в страшной петроградской охранке никого не было, старый генерал Курлов, большой мастер провокаций, из-за ротозейства которого в Киеве недоучившимся студентом Богровым был застрелен великий человек — российский премьер Столыпин, министр двора граф Фредерикс и многие другие [55].

Все они относились к Распутину по-разному, одни хуже, другие лучше, но сказать, чтобы кто-то из них любил Распутина, нельзя. Этого не было. Они ненавидели его. Исключение составлял, может быть, Комиссаров, ставленник Белецкого, «верный человек».

Одни ненавидели Распутина больше, другие меньше — вот и вся разница.

Распутин это чувствовал, но виду по-прежнему не подавал, держался гоголем — знал, что ни «царицка», ни «папа», пока живы, в обиду его не дадут, и варил свою кашу, продвигая преданных людей — особенно тех, которые могли быть полезны, — на приметные в России места, влияя на политику и даже на ход войны с немцами.

Время было неумолимо, оно катилось стремительно, развязка приближалась.

Тусклым морозным вечером двадцать второго ноября состоялось совещание у Юсупова. Сухотин особого впечатления на собравшихся не произвёл — движения его были вялыми, чересчур аккуратными, правда, Юсупов не сразу сообразил, что это следствие ранения, а вот великий князь Дмитрий Павлович, стремительный, высокий, красивый, всем понравился сразу. В нём ощущалась сила, жажда жизни, движения были жёсткими, резкими.

Пуришкевич до этого вечера не был знаком с великим князем, видел только, как тот носится на своём роскошном длинном автомобиле по петроградским улицам, отчаянно давя на сигнальный рожок, распугивая обывателей и обрызгивая грязью луж солдат, скорость великий князь развивал опасную — такую, что исчезали даже спицы на колёсах автомобиля, в бешеном своём вращении они превращались в сплошной металлический круг, на ходу у машины трещали рессоры, масляно погромыхивал мотор, и позади оставался вонючий дымный хвост.

У Юсупова на Мойке стоял роскошный дворец. С длинной полоской архитектурных розеток по фасаду и гербом на фронтоне, с шестью крупными высокими колоннами, прижатыми к стене, и огромными залами, украшенными французскими гобеленами, картинами мастеров старой голландской школы, с арапами, наряженными в расшитые золотом ливреи. Пуришкевич, увидев арапов, поморщился, но хозяину ничего не сказал.