Разомкнутый круг

На Рубанова бросился тридцатилетний французский кирасир. Черные глаза его на аристократичном худом горбоносом лице вызывающе глядели на Максима, а рука искусно парировала удары противника и молниеносно наносила удары сама.

– Месье! – с придыханием, нанося и отражая удары, произнес француз. – Ваше имя?

– Поручик Рубанов. К вашим услугам.

– Капитан Лагуссе. Запомните перед смертью эту фамилию…

– С удовольствием, месье. При случае поставлю за вас свечку. – Отбил палаш француза и ударил прямым в грудь, но и Лагуссе отразил выпад.

– Вы опытный фехтовальщик, месье! – похвалил Максима французский кирасир. – Но тем приятнее будет вас уложить.

Рубанов применил свой коронный прием, и Лагуссе остался без палаша.

– По-моему, вы что-то потеряли, месье? – улыбнулся Максим, опуская руку и давая возможность французу снова вооружиться.

– Руби лягушатника! – заорал Оболенский, вразумляя друга, и тут же затерялся в толпе сражающихся.

У него взаимоотношения с противником были не такие рыцарские.

– Окаянные французишки! – услышал Максим где-то вдали княжеский бас. – И так по вашей милости мне всю жизнь шампанского не пить…

– О-о! Весьма вам благодарен, месье. – Продолжил бой с Максимом Лагуссе.

– Поверьте, мне было бы много приятнее угостить вас тонким вином где-нибудь в Пале-Рояль или в каком-нибудь кабачке неподалеку от Тюильрийского дворца, чем убивать… Но рок влечет!

– Звучит красиво! – отсалютовал палашом Максим и вновь продолжил поединок. – И мне тоже не хочется вас убивать, но… – он не успел договорить, как увидел Волынского.

Тот бился не с рыцарем, а с какими-то двумя гусарскими капралами. С обеих сторон нападали они на графа, и их сабли жалили его – по лицу стекала кровь, и он морщился, отбивая удары.

«Сейчас не такой день, чтоб помнить зло!» – подумал Максим.

– Извините, месье! Вынужден на минуту прервать наш поединок, – бросился на помощь Волынскому.

Но было уже поздно!

Граф легко ранил одного из нападавших, но другой поднял пистолет и в упор выстрелил в него. Пуля попала в грудь.

Максим увидел, как Волынский выронил палаш и ухватился за кирасу.

Другой его противник, разъяренный ранением, поднял саблю и зловеще улыбнулся. С этой улыбкой его голова и покатилась по земле, а тело, держась еще несколько секунд на коне, фонтанировало кровью.

Ранивший Волынского капрал растерялся и щелкнул разряженным пистолетом в Рубанова. Максим не испытывал к нему рыцарских чувств и, несмотря на то, что противник был безоружен, воткнул свой палаш ему в горло.

Француз с такой силой ухватился руками за лезвие, что Максим не сумел сразу извлечь его из тела и, видя, что Волынский заваливается с седла, выпустил рукоять и кинулся на помощь кавалергарду. Поддержав его за плечи, он спрыгнул с коня и бережно опустил графа на землю. Красивые глаза его уже подергивались предсмертной пеленой. Он закашлял, и тонкая струйка алой крови потекла изо рта на красный воротник колета, закрашивая серебро офицерских гвардейских петлиц.

Он раскрыл глаза и, казалось, не удивился, увидев Рубанова.

– Неужели, я умираю? – прошептали его начинающие синеть губы. – Я любил ее! Коли увидишь, передай, что она единственная женщина, кого я любил, – шепот его становился все тише, и Максим приложил ухо к самым губам Волынского.

Он не видел, что Лагуссе стоял рядом и защищал его от французских кавалеристов, потеснивших в этот момент русскую конницу.

Он прощался с одним из друзей-соперников своей юности.

Он видел, что Волынский умирает, но как-то не верилось в это…

Красавец Волынский… Его друг и соперник… Умирает!

Господи! Неужели, мы смертны?!

– Вот письма… – безуспешно старался поднять тот руку, – возьми на груди, Рубанов. Одно письмо передай ей! Пани Тышкевич! Я теперь не сумею…

– Тышкевич? – удивленно отпрянул Максим.

– Да! Тышкевич! И скажи, что я любил ее. Оч-чень! – закрыл он глаза и тяжело задышал.

Лоб его покрылся прозрачными капельками пота.

Максим поднял голову, рядом звучало «У-р-р-ра!» – то русские взяли верх и погнали французов. Лагуссе рядом уже не было.

– Волынский! Денис! – соскочил с коня запыхавшийся Строганов. – Волынский… – встав на колени, поднял его безжизненную руку. – Как же так?! – шмыгнул он носом, и тяжелая слеза скатилась из глаз этого мужиковатого кавалергарда, а ладонь с такой силой сжала эфес, словно хотела сплющить его. – А-а-а! – заорал, выхватывая из ножен палаш и взбираясь на коня, Строганов. – А-а-а! – слышал Рубанов его удаляющийся и сливающийся с «ура» крик.

Неожиданно Максим почувствовал слабое пожатие руки и заметил, как зашевелились губы Волынского. Он быстро наклонился к нему.

– А три письма передай Мари… – с трудом шептал тот. – И попроси за меня прощения… я не ответил ей… закружил голову…

Прости меня… Рубанов… Боже!.. Какой ты счастливый! – Потерял он сознание.

– Ваше благородие, – постучал кто-то по плечу Максима, – позвольте, ваше благородие, раненого унесем. – Увидел он двух бородатых мужичков в ополченской форме. В руках они держали пики.

– Из смоленского ополчения мы. Михайло Ларивоныч поручил раненых из боя выносить… Господи помилуй! – нагнулись они к Волынскому.

– Сейчас, только письма возьму, – отстегнул застежку и сдвинул кирасу Рубанов.

Весь колет на груди был залит кровью.

«А где же мое оружие? – огляделся Максим, когда ополченцы унесли графа. Французский гусар лежал неподалеку – пальцы его сжимали торчавшую из горла сталь. – Отдай!» – Потянул Максим на себя эфес, заметив, как плавно выходивший палаш срезал гусару два пальца, и они упали в лужу натекшей из раны крови.

Верный жеребец ткнулся Рубанову в щеку, как бы успокаивая и обещая свою помощь.

– Не балуй, – погладил жесткую гриву Максим, устало усаживаясь в седло.

Кавалергарды и конногвардейцы возвращались в свое расположение.

– Господин поручик! – услышал Рубанов радостный голос Шалфеева. – Живы! А мы потеряли вас. Его благородие поручик Оболенский целый эскадрон противника рассеял, вас разыскивая. А вон и они сами, – на всякий случай отъехал в сторону Шалфеев.

– Рубанов! Слава Богу – живой! А я смотрю – твой французик скачет. Ну, думаю, уложил друга. В капусту его изрубил, – приложил платок к порезанной щеке князь.

– Лагуссе?!. – опешил Максим и опустил голову.

«На войне как на войне!» – подумал он, жалея в душе погибшего француза.

– Волынского ранили, – сообщил он князю.

– Да ну-у? Тяжело?

– Полагаю, смертельно!

– Даже не верится! – перекрестился Оболенский. – А у нас штаб-ротмистра Гурова убило. Наповал! Картечью. Арсеньева ранило. А Веберу ноготь оторвало! Он так палец перевязал, словно тот толщиной с ногу у него, и в тыл лечиться уехал.

– Прибалтийские немцы такие недотроги! – подвел итог Рубанов.

Голова у него кружилась, состояние напоминало похмелье после грандиозной пьянки. До него не дошла еще вся трагедийность событий. Он безразлично разглядывал лежащие кругом трупы и даже не вспоминал об убитых им французах.

Все это придет потом, ночью, когда схлынет нервная горячка боя и он поймет, какой день пережил, – что нашел и что потерял!..

33

А бесконечный день клонился к вечеру…

Закопченное солнце, словно русский егерь, маскировалось за росшими на бугре деревьями. Воздух пропитался запахами ада – серой, порохом и кровью!

Уставшие пушки по-прежнему терзали людей и землю.

Невыносимо ныло натруженное правое плечо. Все тело ломило, будто прошел сквозь строй шпицрутенов. [25]

И что удивительно, хотя Максим не ел весь день, – есть не хотелось. Зато ужасно хотелось пить. Казалось, что мог бы выпить всю речушку Колочу.

Жеребец Гришка тоже умирал от жажды, тяжело поводя боками и нервно подрагивая кожей.

– Сейчас отдохнем и напьемся, – похлопал его по крупу Максим. – Потрудились сегодня на славу.