Разомкнутый круг

«Интересно, что она ему писала?» – подумал он, спрыгивая с седла на землю. Ноги не повиновались, и он с трудом сделал первые несколько шагов.

Все бросились к воде, но тут снова послышалась команда – «На конь!»

– Снова в бой?! – без всегдашнего энтузиазма и особой радости произнес Оболенский.

У него тоже ныли натруженные мышцы.

– Взво-о-д, строиться! – хрипло заорал князь.

Максим похлопал по спине жеребца и с трудом взобрался в седло.

– Взвод строиться! – не слишком громко скомандовал он.

Кони тяжело переходили на рысь.

Палаш весил сто пудов и не хотел выходить из ножен.

Пистолет по весу сравнялся с пушкой…

Но когда увидели, как французская артиллерия косит русскую пехоту; когда увидели, как падают наши солдаты, все встало на свои места – палаш легко выходил из ножен, пистолет сам прыгал в руку.

– За Россию! Господа!

На этот раз была занятая французами русская батарея.

Французские канониры зарядили русские пушки и успели дать залп картечью в сторону русской кавалерии. Но это был последний залп. Конница ворвалась на батарею и стала рубить канониров и бросившуюся им на помощь пехоту. Люнет у французов отбили.

Следом за конногвардейцами на батарею влетели оставшиеся в живых русские артиллеристы, и Максим наблюдал, как маленький, до костей прокопченный пушкарь любовно гладит черный от копоти пушечный ствол, и на глазах его блестят слезы облегчения и радости, словно вызволил из плена мать.

Уже не раз замечал Рубанов столь трепетное отношение русских артиллеристов к своим пушкам. У тех считалось, что нет тяжелее позора, нежели потеря орудия. Пушка становилась для солдата родной… Это была его пушка! И во время отдыха, думая, что никто не видит, подходил он к орудию и любовно протирал его ветошью, ласково с ним разговаривая и охлопывая ладонью ствол и лафет.

Может быть, оторванный от крестьянского хозяйства артиллерист перенес извечную мужицкую любовь к быкам, лошадям и коровам на пушку?..

– Братцы! – прихрамывая, взобрался на батарею артиллерийский капитан и обратился к кирасирам: – Задержите немного француза, а мы вмиг лошадей впрягем и пушки утащим…

Его солдаты вовсю суетились возле орудий.

Между тем на отбитую батарею уже неслись французские гусары и польские уланы.

– За Россию! – повел свой взвод Оболенский.

– За мной! – поскакал на врага Рубанов.

Французские гусары были свежи и злы! Они бодро врубились в русские ряды. Не отставали от них и поляки.

– Руби шепелявых! – размахивая палашом, налетел на польских уланов Оболенский. – Не пепшь вепша пепшем!.. – распевал он во всю глотку, размахивая палашом и распугивая ляхов. – Бо пшепепшешь вепша пепшем!..

– Здорово поручик сказанул! – восхитился Шалфеев, опрокидывая улана вместе с конем.

– Уж наш-то скажет – так скажет!.. – бился рядом с ним Егор Кузьмин.

Огурец с Укропом просто озверели, завидев ляхов, и палаши их тут же окрасились католической кровью. Бок о бок с земляками сражался Синепупенко. Все кружилось, стреляло, ревело, материлось и рубилось… рубилось… рубилось!..

Об усталости никто и не вспоминал – открылось уже не второе, а третье, или может, десятое дыхание. На помощь сникшим уланам и гусарам подошло несколько кирасирских эскадронов. Гвардейской бригаде приходилось туго. Полковник Арсеньев был ранен, и его заменил полковник Леонтьев.

Бой кипел, перемещаясь то вправо, то влево, то вперед, то назад.

Артиллеристы давно увезли ненаглядные свои пушки, а кавалеристы все не могли расцепиться. Гвардейские полки перемешались. Рядом с собой Максим увидел Николая Шувалова. Тот, казалось, ничего не замечал, кроме синих французских мундиров, которые целеустремленно и вдохновенно раскрашивал палашом в красный цвет.

Чуть сзади него мстил за друга Строганов.

Поляки отшатывались не столько от палаша, сколько от перекошенного ненавистью лица его.

Потом Рубанов неожиданно оказался в окружении французских гусаров. Краем глаза он успел заметить, как на помощь ему рвется Шалфеев, но и на него насело несколько французов, оттесняя от русского поручика. Затем Максим сосредоточился только на отражении ударов трех французов.

«Наверное, друзья убитых мною капралов… – подумал он, выбивая саблю из рук одного из них. – Все-таки у рядового состава нет понятия о чести. – Полоснул палашом по плечу худого француза, но тут на него насело еще двое врагов. – Офицеры ни в жизни не позволили бы навалиться толпой на одного. – Пропустил он удар и почувствовал жало клинка на груди. – Смотри-ка, даже кирасу пробил». – Попытался дотянуться до обидчика.

Но рука стала уже не та, утратила утреннюю резкость, крепость и ловкость.

Француз увернулся от палаша, и тут Максим почувствовал, как его ударили в левое плечо. Рукав колета окрасился кровью – на этот раз своей. Он уже с трудом отбивал удары.

В этот момент откуда-то из копоти и шума боя на загнанном жеребце вынырнул французский офицер. Был он бледен и играл желваками. При виде Максима глаза его расширились от изумления. Левой рукой он провел по густым черным волосам, пачкая их кровью, – головного убора на нем не было – и воскликнул:

– Рубанов!

От неожиданности Максим пропустил еще один удар и остался безоружным – палаш у него выбили.

– Стоп! – закричал французский офицер и своей грудью заслонил русского поручика, отразив смертельный выпад одного из гусаров. – Это мой пленник! – произнес он, загораживая собой Рубанова.

Спорить с полковником, разумеется, бесполезное дело, и французы кинулись в гущу боя, кляня командира полка и всех офицеров:

– Мы побеждаем, а они пользуются плодами наших побед!

Максим чувствовал, что теряет сознание, но пытался понять – кружится ли земля или он кружится вокруг нее… Сосредоточился и потряс головой. На минуту мир прояснился.

– Вы правда – Рубанов? – поддержал его в седле полковник.

– Да! Максим Рубанов, – даже не удивляясь, ответил он, стараясь удержать сознание.

– А я Анри Лефевр. Оля-ля! – воскликнул француз. – Вы весь в крови! Вам нужен врач… А ротмистр Аким Рубанов случайно не ваш родственник?

– Это мой отец, – сумел произнести Максим, и опять все закружилось, а в глазах замелькали оранжевые и красные круги и пятна.

Он успел еще почувствовать, как Анри Лефевр бережно опустил его на землю, и потерял сознание, окунувшись мыслями в детство, где не было крови и войны, а лишь любовь и нежность.

Он видел себя маленьким мальчиком. Вокруг него белел снег, а с неба нестерпимо жгло солнце. Он катался на коньках по льду речки, но не Колочи, а Волги, а может, еще какой реки.

Тонкий лед хрустел под ногами.

– Максимушка, сынок, сейчас же выходи на берег! – звала его мать.

Но он не хотел. Ему нравилось кататься и слышать хруст льда.

А родной материнский голос все звал его и не велел удаляться, но Максим смеялся и скользил по тонкому льду – все дальше и дальше от берега, и вдруг впереди увидел черную полынью…

Зловещая ледяная вода расступилась, желая принять его в свою вечность. Ему не было страшно. Он хотел повернуть, но не мог. Ноги сами несли его к свинцовому холоду черной воды.

А сверху неудержимо палило солнце, раскаляя грудь, но боли он не ощущал.

Неожиданно из воды на него уставились белые глаза на мертвом лице. Лицо медленно поднималось, и Максим узнал убитого им спага.

«Неправда! Я не мог убить тебя! У меня не хватило бы сил…»

Рядом с головой спага появились еще две головы.

«Нет! Нет!» – безмолвно кричал он, а ноги несли его к полынье…

И тут увидел отца!

На душе стало спокойно и тихо. Страшные головы куда-то исчезли. Отец стоял на краю полыньи и не пускал его дальше, а затем взял за руку и повел назад, к далекому уже берегу.

От отца исходило столько нежности, любви и тепла, что Максим заплакал от счастья.

На берегу он увидел мать. Она глядела на них и улыбалась.

Наконец лед кончился, и он ступил на сушу.