Разомкнутый круг

На душе у него стало спокойно, чисто и светло. Он даже улыбнулся в темноте, оглянувшись на следовавшую за ним свиту. «Поди, многие напишут потом, как мужественно нес я бремя ответственности!

А благодарные потомки, скорее всего, даже отольют бронзовый памятник, – развеселился Кутузов. – Видели бы они пять минут назад своего вождя и главнокомандующего…

Ох, Рассея, Рассея!.. Что-то завтра тебя ожидает?!»

Ярко освещенный кострами французский лагерь шумел и бурлил – рокотали барабаны, ревели трубы, слышались крики и песни.

Наполеон стоял в окружении маршалов, гордо скрестив короткие ручки на груди, и важно рассуждал о предстоящем сражении.

Чуть позже французские полки построились, и полковники, стоя рядом со знаменем, зачитали наполеоновский приказ:

«Солдаты! Вот битва, которой вы так желали! Изобилие, отдых, все выгоды жизни, скорое примирение и слава ожидают вас в столице русской. От вас зависит все получить, всем воспользоваться, только ведите себя, как при Аустерлице, Фридланде, Витебске, Смоленске. Сражайтесь так, чтоб позднейшие потомки могли с гордостью сказать о каждом из вас: «И он был на великом побоище под стенами Москвы!»

Молчание царило на русских биваках.

Квартиргеры, привезшие водку, сзывали к порции:

– Давай, робяты, навались! Подходи к чарке!

Но, к их огромному удивлению, обычного оживления не произошло. Никто не побежал к ним от костров, лишь слышалось:

– Спасибо за честь! Не к тому изготовились, не такой завтра день! – и с этими словами многие солдаты, освещенные догорающими огнями, крестились и приговаривали: – Мать Пресвятая Богородица! Помоги постоять нам за землю свою!..

– Выпьем по чарочке? – предложил Оболенскому Максим, протягивая к костру озябшие пальцы. «От нервов, что ли, мерзнут?» – подумал он.

– Даже солдаты отказываются! Неужели, я стану пить?.. – мужественно произнес тот, заворачиваясь в шинель и подвигаясь ближе к огню.

«Да-а-а! Коли Гришка Оболенский от водки отказался – берегитесь враги! – Последовал примеру друга Рубанов. - Француз от волнения проявляет себя суетой, криком и шумом, – подумал Максим, – а русский человек глубокой сосредоточенностью и задумчивостью, – глядел он на костер, наслаждаясь исходящим от него теплом и любуясь то желтыми, то зелеными, то синими языками пламени. – Переживу ли я завтрашний день? Кажется, Рубановку бы гадалке отдал, чтоб она мне предсказала судьбу… – Отодвинулся подальше от взметнувшихся искр и зажмурил глаза от дыма. – А сегодня прохладно. Вот бы было здорово оказаться этой ночью на балу и пригласить Мари на танец…

Да нет! Даже просто увидеть ее. Увидеть улыбку, волосы и зеленые глаза… Услышать голос и вдохнуть ее запах…

Вот счастье-то! А она, полагаю, сейчас об этом дураке Волынском грезит. Тьфу! Что за вздор в голову лезет? – Снова придвинулся он к костру. – Что-то спина совсем замерзла». – Завозился, укладываясь поудобнее.

– Рубанов! Кончайте вертеться, – услышал голос Оболенского.

– Скажите, князь, о чем вы сейчас думаете? – поинтересовался у Григория.

– Ну уж не о бабах, как вы, поручик, – уселся и достал трубку.

Максим покраснел и порадовался, что Оболенский не видит в темноте его лицо.

– А с чего вы взяли, что я думаю о бабах?

– Ха! Да не о том же, как наточен палаш и заряжен ли пистолет?

Я вот честно сознаюсь, что вспоминал, как выбросил в окно надоеду француза, – соврал князь. – Да так, знаете ли, ярко вспоминал, словно это случилось час назад.

На самом деле он мысленно прощался со всеми, кого любил: с папà, маман, кузиной и даже с этим приставучим Рубановым.

Выкурив трубку, он снова улегся у костра.

Максим неожиданно вспомнил полячку.

«Вот кто действительно меня любил, – думал он. – Не то что Мари! А как пани Тышкевич рыдала, когда я уезжал! Господи! Ну почему всегда любят не те?..»

Каждый из сидевших или лежавших подле костров солдат вначале думал о Боге, молился Ему, просил за себя, знал, что все живыми не будут, но надеясь на чудо, везение и Божью Милость.

Затем вспоминали родителей, жен и детей и, наконец, мысли опускались к обыденности и повседневности.

Так Шалфеев, после жены и ребенка, переживал о новой рубахе, которую выменял у ополченцев:

«Ежели завтра убьют, и поносить не придется, ну на кой черт мне понадобилась вторая новая рубаха?» – до такой степени расстроился он, что даже плюнул в костер.

Хохлов столь же жестоко мучила судьба заначенного куска сала, вымененного у тех же самых ополченцев одновременно с шалфеевской рубахой. «Кому он достанется после нашей смерти? – страдали они. – А-а-а?! Неужто, вахмистру?» – от одной этой мысли Огурца с Укропом бросало в дрожь и пот.

А есть, как нарочно, не хотелось…

26 августа, еще до зари умывшись, позавтракав и выслушав донесения, что пока все спокойно, Михаил Илларионович велел заложить коляску. В маленькой зальце было темно, и у расстеленной на столе карты мигала свеча.

Штабные офицеры, адъютанты и ординарцы тихо сидели в соседней комнате, не решаясь зайти к главнокомандующему, – боялись помешать или отвлечь от мыслей. Михаил Илларионович был один.

Блаженные минуты одиночества…

Выглянув в запотевшее окошко, он сел на расшатанный стул и, сложив руки на коленях, замер.

Пушистая серая кошка, мягко спрыгнув с печи, осторожно кралась к столу и вдруг замерла, вслушиваясь в понятные только ей шуршание и звуки.

«Кто же из нас станет сегодня мышью? – подумал о Наполеоне Кутузов. - Пора! – громко шлепнул ладонями по коленям и тяжело поднялся со стула. Разочарованная кошка запрыгнула опять на печь.

Перекрестившись на икону архистратига Михаила, которую всегда возил с собой, вышел к штабным офицерам.

И сразу все задвигалось и зашумело. Куда-то помчались вестовые, забегали ординарцы, заговорили штабные офицеры, потрясая свернутыми картами. Проснулась вся деревушка Татариново.

– В Горки! – велел казаку главнокомандующий, усаживаясь в возок.

Подъезжая к тому, что осталось от некогда богатой русской деревни, Кутузов с удовольствием увидел, что 2-й кавалерийский корпус Корфа и 4-й пехотный Остермана уже на ногах, а солдаты завтракают кашей, готовясь к делу.

С трудом выбравшись из коляски, главнокомандующий поднялся на заранее облюбованный пригорок. Молодой красивый ординарец нес за ним небольшую скамеечку, любуясь собой как бы со стороны и радуясь возможности услужить любимому командиру.

– Ставь сюда, – велел ему Кутузов.

Но поглядев на вылезавших из колясок генералов и штабных офицеров, затем глянув в сторону французского лагеря, передумал.

– Нет! – прошел ближе к краю холма. – Пожалуй, здесь будет лучше.

Ординарец с удовольствием перенес скамейку и проверил, прочно ли она стоит на земле, не попал ли под ножку камешек.

Взяв подзорную трубу, Кутузов надолго припал к ней, обозревая строившиеся квадраты французской пехоты с кавалерией на флангах.

Со стороны французского лагеря раздавались шум и галдеж, ясно слышимые даже здесь.

Михаил Илларионович перевел трубу на свои войска.

Внизу, за широким оврагом, расположился 6-й корпус Дохтурова. На батарее, рядом с Горками, Кутузов увидел Барклая. В отличие от него самого, тот нарядился в парадный мундир с орденами.

В русских линиях стояла тишина… Но то была тишина зловещая!

Неожиданно что-то блеснуло, на секунду ослепив глаз.

«Из пушки, что ли, стрельнули?» – опустил он подзорную трубу.

Но вокруг пока все молчало.

«Да это же вышло солнце! – улыбнулся Кутузов. – Русское солнце!»

И тут же где-то на французских позициях рявкнула пушка. Через мгновение все потонуло в гуле сотен орудий.

Пушки сотрясали и взламывали землю по всей шестиверстной линии. Русские артиллеристы ни в чем не уступали французским. Даже Наполеон считал русскую артиллерию лучшей в Европе, конечно, после французской.