Разомкнутый круг

Замучившись без конца вставать и садиться, Нарышкин нашел у трухлявого забора толстенную колоду, на которой кололи дрова, и, подстелив платок, уселся на нее.

Последним явился Беннигсен.

«Делать старичкам нечего! – рассуждал, сидя на колоде Нарышкин. – Ну чего собирать совет? И так ясно, что надо бить врага и не пускать в Москву!» – Как и другие, он с нетерпением ожидал результата.

У молоденького любопытного подпоручика Елизаветградского гусарского полка не выдержали нервы, и – с молчаливого одобрения всех штабных офицеров – он подкрался к открытому окну комнаты, в которой сидели генералы, и стал подслушивать.

Его серый доломан и ментик очень этому способствовали, так как сливались с серыми бревнами избы.

Подпоручик беспрестанно подносил указательный палец к губам и тихонько сам себе шипел: «Т-с-с-с! Т-с-с-с!».

Наконец он отлип от темных бревен, чуть не по-пластунски прополз под окном и доложил слушателям:

– Михайло Ларионыч опрашивает генералов – ожидать ли неприятеля в позиции и дать ему сражение или сдать оному столицу без боя.

Нарышкин тоже разлучился с колодой и подошел послушать.

– То есть как это – без боя? – возмутился он.

– Вот что, поручик! Хоть это и стыдно, но идите и слушайте дальше! – велел ему кругленький лысый полковник, без конца от волнения облизывающий губы.

Поломавшись и выторговав себе десять бутылок шампанского, подпоручик пополз под окно, тем более что его повысили в чине.

Через двадцать минут офицеры вовсю махали ему руками, подзывая к себе.

– Ну что, что там говорят? – набросились они на гусара.

Тот важно помолчал, подогревая нетерпение, и, с удовольствием закурив, рассказал:

– Барклай де Толли ответил, что сражение принять невозможно и лучше отступить.

Москвичи негодовали:

– Как это отступить?

– …Генерал Беннигсен предлагал ожидать неприятеля в выбранной позиции и дать в оной сражение, – перечислял елизаветградец, мучительно раздумывая, как бы еще раскроить штабных.

– Ну дальше, дальше-то что? – торопили его офицеры.

– …Генерал Коновницын предлагал идти на неприятеля и атаковать его там, где встретят…

– Молодец! Правильно! – приветствовала молодежь.

Пожилые офицеры молчали и внимательно слушали гусара.

– …Полковник Толь предложил немедленно оставить позицию при Филях… и, если обстоятельства потребуют, отступать по старой Калужской дороге.

Вот все, что я услышал, – закончил он.

Штабные чуть не на коленях стали умолять его подслушивать дальше.

Слупив с каждого по три бутылки шампанского, ушлый гусар уполз под окно. Через полчаса, за несколько минут до того, как из дома вышли генералы, он поведал окружающим о том, что услышал:

– Толь убеждал, что опасно отступать через Москву, на что светлейший ему ответил: «Вы боитесь отступать через Москву, а я смотрю на это, как на счастье, потому что оно спасет армию. Наполеон – как быстрый поток, который мы не можем остановить.

Москва – это губка, она всосет в себя всю армию Наполеона!»

– Отступать через Москву? – опешили офицеры.

На этот раз удивились даже все повидавшие на своем веку ветераны штабной службы.

– Как же так? – недоумевали они, но потом остудили горячие головы. – Тише, тише господа. Дайте подпоручику докончить.

Гусар, красный от оказанного ему внимания, и весь в раздумьях, кого он пригласит на пьянку, морща лоб, продолжил:

– После сего Кутузов сказал, что с потерей Москвы не потеряна еще Россия и что первою обязанностью поставляет он сберечь армию, сблизиться к тем войскам, которые идут к ней на подкрепление, и самым уступлением Москвы приготовить неизбежную гибель неприятелю, и потому намерен, пройдя Москву, отступить по рязанской дороге… и, встав со стула, подытожил, – рассказывал гусар, – «Господа! – произнес Михаил Ларионыч. – Я вижу, что мне придется платить за все. Я жертвую собой для блага Отечества!

Как главнокомандующий, приказываю – отступать!».

От этого известия штабные офицеры и адъютанты затихли.

На следующий день Кутузов составил императору письмо.

«После столь кровопролитного, хотя и победоносного с нашей стороны от 26 числа августа сражения, должен я был оставить позицию при Бородине по причинам, о которых имел счастие донести Вашему Императорскому Величеству.

После сражения того армия была приведена в крайнее расстройство. В таком положении сил приближались мы к Москве. Войска, с которыми надеялись мы соединиться, не могли еще придти, а потому не мог я никак отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение армии, но и кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы.

В таком крайнем сумнительном положении, по совещанию с первенствующими нашими генералами, должен я был решиться пропустить неприятеля взойти в Москву».

Рубанов трясся в своей телеге по московской булыжной мостовой в череде таких же телег с ранеными.

«Ну ладно тогда, в Дунайской армии, после победы у Рущука оставили крепость для приманки, – думал Максим, – это я могу понять. Но Москва не может быть приманкой!

Это ни какая-нибудь крепость, а первопрестольная столица Отечества нашего, оставлять которую грех!..

Неужели, Кутузов этого не понимает?» – Разглядывал он суетящихся москвичей.

Одни из них, у кого не было телег, закапывали добро во дворах. Другие таскали на телеги сундуки и перины.

Купеческие жены не хотели расставаться с нажитым и грузили поверх коробов с чаем, изюмом и орехами птичьи клетки и горшочки с геранью и жасмином.

– Дуры! – матерно ревели их мужья, скидывая клетки с горшочками, и пичкали на свободное место кули с сахаром, рулоны холста и ситца или бочонки с вином и медом.

– Это пользительнее вашего дерьма! – Довольно осматривали проделанную работу, а вот и наши защитнички идут! – Оборачивались к колоннам понурых солдат, не смевших глядеть в глаза москвичам.

«Прости нас, Москва», – прочел Максим чью-то неровную надпись на стене обшарпанного дома, нанесенную торопливой рукой.

И слезы навернулись на глаза.

«Да мы все как один полегли бы, но отстояли Москву», – подумал он, сжимая кулаки, и неожиданно вспомнил слова Голицына, сказанные там, на Дунае у Рущука в подобной же ситуации: "А каково-то сейчас нашему командующему? Петербург не поймет его решения, и вся армия недовольна им!"» – Рубанову стало жаль этого пожилого седого человека, взявшего на себя гигантскую, непосильную ответственность, недовольство армии и гнев москвичей.

«Пусть сейчас говорят что угодно, главное – что скажут потом!» – так, кажется, ответил Михаил Илларионович на нападки генералов там у Рущука.

«Значит, и здесь он окажется прав!» – с какой-то внутренней уверенностью знал Максим.

На дорогах творилось нечто невообразимое – давка и заторы.

С места колыхнулась вся двухсоттысячная Москва да еще плюс армия и обозы. Возки и телеги цеплялись осями и прочно затыкали дорогу. К тому же артиллеристы спешили вывезти обожаемые свои пушки и тоже надежно перегораживали движение.

Здесь уже не смотрели, кто дворянин, кто купец, а кто мещанин.

Какой-то пузатенький московский барин, не успевший вовремя смотаться, выбрался из возка и, строго гавкнув на мужика, понукающего лошадь, чуток – для острастки и чтоб место знал – стегнул его плетью и тут же получил ответно в челюсть…

«А чо-о?! Полиция и пожарники смылись!..»

Пухлая барыня, тоненько подвывая, помогла ненаглядному подняться и забраться в возок. С непривычки у того очень кружилась голова…

Транспорт с ранеными надежно застрял среди пушек, возков, колясок и телег. Мужики посрывали горло от ора, но дело, хотя, как водится, бесконечно поминали матушку, не двигалось. Затем, с помощью кулаков гвардейского батальона, пробка рассосалась, и часть раненых направили в Головинский дворец.

Там-то к вечеру 2 сентября и нашли Рубанова друзья.