Разомкнутый круг

«И чего это медлит баварец Шмидт? – удивлялась она. – Давно пора укоротить Бонапарта».

Неожиданно ей захотелось к людям. Стало страшно и тоскливо одной. Кликнув лакея, она торопливо вышла из дома и направилась в церковь, а там с удовольствием слушала молитву, часто вытирая слезы и крестясь. Молились за воинство, молились за плавающих и путешествующих, молились за любящих нас и ненавидящих, молились за царскую фамилию и Синод.

«Миром Господу помолимся!» – гремел бас священника.

«Сами себя и живот наш Христу-Богу предадим!» – крестился дьякон, и все крестились за ним.

«Они так молоды, Господи! Оставь их в живых…» – шептала она.

Русская армия готовилась к бою.

Субботний день 24 августа выдался по-летнему ясным, звонким и жарким. Рывшие окопы ополченцы через час работы скинули кафтаны, но и в рубахах им было жарко.

Они с любопытством разглядывали пушки:

«Эка страсть, дядя Филимон».

«Да, Гришака – эт те не ружжо!»

Чмокали губами, качали головами, крестились – кабы не бахнула, – а самые смелые даже вылезали из окопа потрогать ствол.

Но зоркие артиллеристы отгоняли бородачей.

«Неча лапать! Бабу свою лапай!» – злились они.

Плотно позавтракав, Михаил Илларионович решил перебраться поближе к войскам, в Горки.

К обеду у Колоцкого монастыря послышались ружейная пальба и гул артиллерии – французы пошли вперед. Их огнем и штыками встретили солдаты Коновницына.

Русские жаждали боя! Отступление надоело всем.

Получив команду, Изюмский гусарский полк с таким пылом налетел на врага, что тут же положил три неприятельских эскадрона. Но силы были неравны. Это оказалась не простая авангардная сшибка.

Коновницын приказал отступать к Бородинским высотам. Было уже четыре часа дня. Дальнобойные пушки большого калибра, что стояли на Шевардинском редуте, громили живую силу врага.

Князь Горчаков готовился отбивать первый напор. Позади редута он растянул в линию полки 27-й дивизии Неверовского. Стрелков и легкую кавалерию направил в окрестности деревушки Доронино.

Наполеон наводил мосты через Колочу, тесня русских егерей.

Михаил Илларионович надумал переместиться поближе к Шевардино, чтобы лично наблюдать бой. В сопровождении штабных офицеров, адъютантов и ординарцев поехал к деревне Семеновской, вернее, к ее остаткам – все избы солдаты раскатали на топливо и другие нужды.

Усевшись на скамеечку, главнокомандующий внимательно стал следить за ходом боя.

В начале пятого французская дивизия Кампана, подкрепленная конницей, пошла на Доронино, охватывая и лес, окружавший деревушку. Пороховой дым затенял место боя, мешая следить за ходом битвы.

К тому же уставший глаз начал слезиться, и Кутузов ничего не мог рассмотреть, кроме красных всполохов выстрелов.

– Сынок! – обернулся он к стоявшему рядом адъютанту – им оказался Нарышкин. – Скачи туда, – махнул рукой с зажатой в ней подзорной трубой куда-то на опушку леса, нет-нет проглядывавшую в клубах дыма, – да возьми парочку вестовых, все как следует рассмотри и мне доложишь.

Козырнув, довольный Нарышкин помчался на треск выстрелов. За ним следовали двое казаков. Когда он добрался до места боя, то увидел, что поляки Понятовского теснят наших стрелков.

И тут же Киевский драгунский и Новороссийский полки ринулись в атаку.

«Следует отыскать Багратиона, – подумал Серж, – или хотя бы его начальника штаба Сен-При».

Вокруг кипел бой…

Одного вестового Нарышкин отправил к Кутузову доложить обстановку. Через час ускакал и второй казак – с донесением о двух атаках полковника князя Кудашева и об отбитых им шести пушках.

Но превосходящие силы врага наступали.

Вечерело. Дыму помогал туман, особо плотный в низинах.

Генерал Кампан все же подошел вплотную к редуту и велел 61-му полку взять его штурмом.

Русские штыки показывали чудеса, но превосходство в количестве сказалось, и редут остался за французами.

В хаосе сражения Нарышкин все же отыскал Багратиона. Князь лично повел 2-ю гренадерскую дивизию на штурм, чтобы вернуть редут. Серж, конечно, увязался за ним.

Две неприятельские колонны решили обойти гренадеров, но малороссийские и глуховские кирасиры разметали врага. С другой стороны харьковские и черниговские драгуны так же изрубили две атакующие колонны французов.

Сквозь треск выстрелов раздалось русское «ура!» – и редут был взят, французы отступили. Батальон 61-го полка покрывал телами землю.

Кутузов написал Багратиону:

«Князь Петр, очень не ввязывайтесь. Берегите людей!»

Закопченный словно трубочист, но довольный собой, Нарышкин привез ответ:

«Держусь, Михайло Ларионович. Никто, как Бог!»

Темнело. Черноту ночи разгоняли яркие всполохи – то горело Шевардино.

Красные в темноте ядра летали в обе стороны. Редут уже несколько раз переходил из рук в руки.

«У Горчакова всего одиннадцать тысяч человек, – размышлял Кутузов. – У французов – на порядок больше! Пора отходить. Нечего зря людей класть!»

В одиннадцатом часу вечера главнокомандующий велел Багратиону отходить к Семеновской. Бой стал затихать.

В воскресенье Михаил Илларионович до вечера отпустил Нарышкина, а сам поехал еще раз все осмотреть.

«Как всякому нерадивому кадету, в бытность мою директором 1-го кадетского корпуса не хватало одного дня, чтобы подготовиться к экзамену, так мне сейчас не хватает дня, чтобы как следует подготовить позицию к обороне! – думал он, осматривая с высоты Центрального кургана недоконченные укрепления.- Мой отец, инженер-генерал Кутузов, прежде надрал бы мне уши, а потом заплакал над такими фортификационными работами, когда враг всего в ста двенадцати верстах от Москвы», – вздохнул главнокомандующий, направляя зрительную трубу на французское расположение.

Нарышкин, напротив, был весьма доволен собой.

Сидя на бочке из-под огурцов и мотая ботфортом, он оживленно пересказывал друзьям вчерашние события, безбожно привирая насчет своих подвигов.

Оболенский от зависти даже осунулся, а прислуживающие хохлы, подтаскивающие закуску, с гордостью расправили плечи, когда услышали про подвиги земляков – харьковских драгун.

Кончался и этот день.

Когда Нарышкин возвращался на главную квартиру, то видел, что солдаты достают из ранцев и надевают чистые белые рубахи.

В ставке главнокомандующего не оказалось.

– Уехал к войскам, – доложил вестовой казак.

Михаил Илларионович в легкой своей бричке объезжал полки и дивизии.

«Вы защищаете родную землю, сынки!» – обращался он к солдатам в одном полку.

«Отечество надеется на вас!» – говорил в другом.

«Послужите верой и правдой!» – подбадривал солдат и офицеров в третьем.

Уезжая к полкам, Кутузов распорядился перед каждой дивизией отслужить молебен и пронести по лагерю икону Смоленской Божией Матери. И теперь где-то вдалеке услышал пение – то духовенство шло с иконой по линии фронта. Сняв белую с красным околышем фуражку, он перекрестил лоб, подумав: «В который раз уже православное воинство сражается за землю свою, за Святую Русь! Так же вот молились русичи перед боем с немецкими рыцарями на Чудском озере и перед Куликовской битвой!..»

Неожиданно как-то приятно, по-домашнему, пахнуло прелыми листьями, травой и грибами. И то ли от родного этого запаха, то ли от церковного пения, или от старости своей и физической немощи и от того, что для многих этот вечер будет последним, побежали из единственного его глаза слезы и потекли по морщинистой пухлой щеке.

Громко высморкавшись, он стер их ладонью и неожиданно успокоился и застыдился своей слабости.

«Да что мы за русские люди такие?.. Мягкие и чувствительные».

– Трогай! – велел сидевшему впереди казаку.

«Мы победим! – с уверенностью подумал Михаил Илларионович. – Не можем не победить!»