Разомкнутый круг

– Как самочувствие? Нет ли желания распрощаться с родной телегой? – гудел князь.

Нарышкин помогал Шалфееву собирать и укладывать вещи.

– Серж тебе шикарный возок отыскал. Немного подправили и можно ехать… А какую перину постелили! – почмокал он губами. – На такой перине только…

Но что «только» не успел досказать, как на них налетел врач.

– Забираем в полк! – орал князь.

– Не пущу больного! – не уступал ему доктор.

Однако через некоторое время, взяв что-то у Оболенского и положив в свой карман, успокоился…

Поддерживая под руки, друзья вывели Рубанова и усадили в возок.

– Ну как перина? – взбираясь на коня, поинтересовался князь. – Сказал же тебе, что на ней только… Куда прешь, козья морда! – заорал на ражего бородатого купчину. – Не видишь, раненого везем, треанафемская кубышка…

Ошалевший купец, уступая дорогу, так накренил телегу, что она чуть не перевернулась. Две его дочери и супруга заверещали, задрав ноги кверху.

Но теперь остановился Оболенский.

– Почему же ты, отвратный алтын, на штанишках для своих баб экономишь?

Купеческие дочки, взвизгнув, нырнули куда-то под короба, а их мамаша, уперев руки в бока, собралась открыть военную кампанию, но струхнувший муженек ее благоразумно увез их от греха.

Максиму отчего-то стало любопытно насчет перины.

«Все равно доскажет!» – подумал он, показывая товарищам ростопчинскую афишу.

– Все-таки, Нарышкин, твой градоначальник молодец, что б о нем не говорила всякая «ученая тварь», сочувствующая французской революции… Вот послушайте: «Сюда раненых привезли, они лежат в Головинском дворце. Я их смотрел, накормил и спать уложил. Ведь они за вас дрались, не оставляйте их: посетите и поговорите. Вы и колодников кормите, а это государевы верные слуги и наши друзья, как им не помочь!»

Закончив читать, он аккуратно сложил листок.

– Настоящий русский патриот! – подытожил Максим.

Оболенский и Нарышкин молча с ним согласились.

Возок тем временем подъезжал к заставе.

– Очень удобная перина! – попытался Рубанов вызвать на разговор князя.

Но тот, возбужденный купеческими дочками, перемигивался с какой-то молодой чиновницей.

В принципе Максим и так догадывался, что он подразумевал, но хотел удостовериться наверняка.

– Господи! Ну доскажешь ты сегодня насчет перины? – взвыл он, обращаясь к Оболенскому.

Тот сделал удивленное лицо и, повернувшись к Нарышкину, произнес:

– По-видимому, доктор был прав. Сударь еще тяжело болен! – кивнул в сторону Рубанова. О перине, конечно, не обмолвился.

У Максима даже ладони вспотели – так захотелось дать князю взбучку.

Неожиданно Рубанову стало стыдно за то, о каких пустяках говорят и думают они в такой ответственный для России момент.

«Либо молоды, либо бесконечно глупы! – вздохнул он. – Ежели первое – так это еще исправимо, но коли второе?..»

Медленно и важно, чтоб растянуть удовольствие, въезжал на Поклонную гору Наполеон. Распушив усы и выкатив от усердия глаза, гвардейцы приветствовали своего императора.

Делая вид, что ему безразличны крики восторга, так как привык к ним с пеленок, этот гениальный корсиканский выскочка любовался Москвой, млея от блистательных русских соборов, купола которых сверкали под солнцем, и наслаждаясь возгласами своих солдат.

– Да здравствует император! – надрываясь, орали они, облизываясь на красоты церквей, дворцов и огромных кирпичных домов.

Штатные льстецы шептались за спиной Бонапарта, стараясь, чтобы он услышал:

– Пальмира Востока перед новым Александром… Сказочная Индия под ногами нашего императора… Северные Фивы раскрыли свои врата перед гением Франции…

«Другое дело. Совершенно другое… – довольно думал он. – Не то что после Бородина!..» – Взяв подзорную трубу, стал любоваться Москвой.

– Вот Успенский собор, ваше величество, – аккуратно, пальчиком, направляли его зрительную трубу адъютанты, – а вот Архангельский, а это храм Василия Блаженного…

«Вот он, город русских царей! Русских Иванов и Петра…»

– В Москву! – не выдержав, отдал команду.

У Дорогомиловской заставы Наполеон удивленно огляделся: ни депутации бородатых бояр с каким-нибудь бутафорским ключом на подушечке, ни русских вельмож, ни народа…

Вспомнилось, какой уникальный ключ поднесли ему в Вильне.

«Чего, интересно, им запирали?.. Ну и лентяи, эти русские… даже французского императора не могут вовремя встретить». – Сцепив ладони на зрительной трубе за спиной, мерил шагами площадку перед шлагбаумом, поднимая пыль сапогами.

– Ваше величество! – подскакал к нему польский полковник на танцующем под ним и грызущим удила взмыленном жеребце. – Москва пуста!.. Жители покинули город.

Глянув на полковника, как на клинического идиота, император французов оседлал своего белоснежного жеребца и, злобно пришпорив, помчался в город. За ним шумно ринулись свита и гвардия.

Улицы действительно оказались пусты и безлюдны. Ветер гонял бумагу, путавшуюся в серой траве у деревянных заборов.

Такого на его памяти еще не было: Варшава, Вена, Берлин, Лиссабон, Рим, Милан, Венеция, Амстердам, Каир… – сколько городов занял он за пятнадцать лет беспрерывных войн, но никогда жители не покидали насиженные места и свои дома.

Сильный порыв ветра высоко поднял пыль и бросил ее в лицо императора. Защищаясь, Наполеон прикрылся ладонью, и вдруг сердце его застыло от страха… Предчувствия никогда не обманывали его. Этот вымерший русский город – начало его конца!..

И первое, что он сделал в Москве, – написал письмо в Петербург с предложением заключить почетный мир.

Победитель, каким считал себя Наполеон, униженно просил мира у побежденного.

Льстецы тут же превознесли его, назвав это прекрасным жестом.

– Ну что может быть великодушнее, нежели предложить мир побежденному! – восхищались они.

На самом деле Бонапарт просто боялся…

Боялся этой так и не покоренной азиатской столицы…

Боялся роскошных кремлевских покоев.

Боялся пожаров, начавшихся сразу же, как французы заняли город…

Боялся необъятной России и непонятного ее народа…

«Скифы! Хитрые скифы… Какую свинью подложили вы мне на этот раз?!»

35

Русская армия и часть москвичей отходили по Рязанскому тракту на Бронницы. Арьергардом командовал генерал Милорадович, и войска его удачно сдерживали французов.

Рубанов в удобной коляске на мягкой перине ехал со своим взводом. Полковой врач неотлучно находился рядом, но, видя, что больной неплохо себя чувствует, посвятил свое время другим раненым, в частности Веберу, который тоже пришел из лазарета в полк.

Вебер поначалу гордо нес свой перебинтованный палец, наставив его в небо, словно ствол гаубицы, затем расположил его на плече, словно дубину. Убедившись, что вся гвардия и особенно начальство заметили его «страшную рану», попросил доктора сделать перевязку.

Полковой лекарь доказывал, что бинтовать не следует, так как на свежем воздухе царапина быстрее подсохнет и заживет. Вебер же говорил эскулапу, что тому просто жаль перевязочного материала. Устав спорить, врач наложил ему легкую повязку.

На вторую ночь армия и уходившие с ней жители заметили огромное зарево над оставленным городом.

– Господи – крестились москвичи. – Никак Белокаменная занялась!..

– Пропала моя избушка у Боровицких! – рыдала худая, измученная баба.

– Избушка у нее пропала! – философски смолил махру дед. – Тут почище дело… Поди, все Зарядье пылат, и Моховая впридачу. – Солидно высморкался двумя пальцами и незаметно стер слезу.

Настроение у всех было подавленное.

Офицеры конногвардейского полка, кто – прищурившись, а кто – в подзорную трубу, глядели в сторону Москвы.

– Какое незабываемое, величественное зрелище, господа! – наставив забинтованный палец на пылающую Первопрестольную, патетически воскликнул Вебер.